Надо бы спрятать, а из сейфов у меня под рукой только озеро. Я засунул сумку в большой чёрный мусорный пакет. Крепко завязал. Потом засунул в ещё один. И для верности — в третий. Герметично, как саркофаг. Использовал то, что было нужно — ржавую шестнадцатикилограммовую гирю, привет из эпохи советских физкультурников. Привязав её к свертку, я взвалил эту конструкцию на плечо и пошёл обратно к озеру.
На берегу я скинул одежду. Осенний ветер приятно холодил кожу. Я вошёл в воду. Беззвучно. Ни единого всплеска, ни кругов по воде. Тело просто погрузилось, словно было не плотью, а частью самой жидкости. Вода приняла меня, я принял её. Так, как это было всегда.
Это было пьянящее ощущение, как возвращение домой. Я мог находиться здесь вечно. Дышать водой так же естественно, как другие дышат воздухом. Я закрыл глаза и стал слушать. Слушать воду. Для меня она — не просто H₂O. Это глобальная информационная сеть, матрица, пронизывающая всё. Я чувствовал, как бьётся родник на дне, как спит старый сом в корягах у противоположного берега, как остывает земля. И я чувствовал нечто большее.
Это «место» болело. Вся округа на километры вокруг излучала тихую, застарелую боль. Страдание, въевшееся в землю, в деревья, в сами дома. Вода пела мне печальную песню об этом. Она рассказывала о людях, которые живут здесь — несчастных, уставших, потерявших надежду. Они были похожи на свои заросшие огороды. И в этот момент я, элементарный дух, которому по природе своей должны быть чужды человеческие эмоции, почувствовал вполне обоснованное желание. Желание всё это изменить. Не из альтруизма. Скорее, из чувства собственника. Это теперь мой дом, моя земля. А я не люблю, когда в моем доме бардак и уныние.
Моя стихия принимала меня радостно, почти наркотически. Не удивительно, что большинство водяных сливаются с водой и с людьми не взаимодействуют.
Я отплыл на полсотни метров от берега, где дно было илистым и мутным. Здесь, на глубине не менее четырёх метров, нашёл корягу и оставил под ним свой герметичный пакет с гирей. Припрячу денежки и волчок, пока не понадобится. Будет моим сейфом.
Вернувшись, я расстелил единственное одеяло на продавленный диван перед телевизором (телевизор пока что оставил), пригодное для использования в качестве постели.
* * *
Проснулся я ранним утром от холода. За ночь всё словно перевернулось, вчера еще грело ласковое солнышко и вдруг краски потухли, все стало серым, мерзким, осенним. Дом нетопленый. В доме ещё не было ничего, что напоминало бы о комфорте. Я встал, потянулся, ощущая, как приятно хрустят суставы, и вышел на крыльцо.
Село просыпалось. Мое обостренное чутьё работало на полную. С расстояния в несколько сотен метров я уловил горьковатый запах дешёвых сигарет «Прима» — кто-то уже смолил на своём крыльце. Где-то лениво, вполсилы, залаяли собаки. На дальнем конце деревни протяжно замычала корова. Мир начинал свой неспешный, предсказуемый оборот.
И тут я почувствовал ещё кое-что. Присутствие. Совсем рядом. Кто-то стоял у забора и бесцеремонно заглядывал в мои окна. На цыпочках и с величайшей осторожностью я обошёл дом.
Так и есть. У окна, прислонившись к покосившемуся штакетнику, стоял дядя Толя. Немолодой, потёртый жизнью, как старый башмак. Среднего роста, худощавый, с лицом, которое давно и прочно подружилось с алкоголем. Но глаза… Глаза были хитрые, живые, карего цвета, они внимательно изучали мой пустой дом. Седая борода торчала как благоухающий лопух. В зубах, которых был неполный комплект, дымилась самокрутка.
Я вышел из-за угла.
— О! Здорово, почтмейстер! — бодро сказал мужичок, ничуть не смутившись. — А я дядя Толя. Мы вчера общались, помнишь? Меня тут баба Маша попросила тебя на работу отконвоировать. Чтоб не заблудился, значит. Ну и не передумал, не дай Бог.
Он затянулся и выпустил облако вонючего дыма.
— А ты чего с утра пораньше чистый? Не купался часом ли? — его хитрые глазки сощурились. — А то знаешь, твой предшественник…
— Знаю, дядя Толя, знаю, не надо мне напоминать, — прервал я его. — Это не особенно весело, что он утонул. Я пойду оденусь.
— Жду тебя, родюня, — кивнул дядя Толя и с видом важного конвоира уселся на ближайшую лавочку.
Я быстро натянул джинсы, футболку и свитер — единственную приличную одежду, которую оставил себе.
Когда я вышел, дядя Толя указал на своего железного коня, припаркованного у калитки. Это был апофеоз советского мотопрома — старый «Урал» М-63 с коляской, выкрашенный в цвет детской неожиданности.
— Садись, молодежь, с ветерком домчу! Ну, если не заглохнет, конечно.
Я залез в люльку, которая пахла бензином, прелой соломой и самогоном. Дядя Толя с видом опытного байкера несколько раз с силой пнул кикстартер. Мотоцикл чихнул, плюнул чёрным дымом и оглушительно взревел, распугав всех окрестных ворон. Мы тронулись.
Поездка на почту превратилась в обзорную экскурсию по осеннему Колдухину. Мы тарахтели по разбитой дороге, когда-то замощённой асфальтом.
Это была просто полоса грязи между домами. Деревня была одета в цвета осени, но не как любил Пушкин, а скорее в стиле Арона Визенфельда.
Серые, почерневшие от времени деревянные дома, многие с заколоченными окнами, стояли, понурив свои проржавевшие жестяные крыши, словно уставшие старики.
Мокрые от дождя, словно грустящие, ветви берёз и яблонь качались от ветра, роняя свои листья. Воздух был влажным и пах прелой листвой, печным дымом и безнадёжностью. Под колесами нашего рычащего монстра время от времени чавкала грязь. Изредка попадались люди — в основном, пожилые, которые провожали нас долгими, цепкими взглядами.
Я сидел в трясущейся коляске, вдыхал этот коктейль из выхлопных газов и сельского увядания и думал: «Ну, ребят, мы вам тут всё взбодрим!».
Что ж, любое путешествие начинается с первого шага. Даже если этот шаг — в люльку старого советского мотоцикла.
…
Почта в Колдухине была средоточием не только корреспонденции, но и, судя по всему, всех деревенских запахов разом. Пахло сургучом, дешёвым табаком, старой краской, которым пропитался, казалось, даже календарь за 2019 год висящий шесть лет подряд, как метка времени, его никто не менял не по забывчивости, а словно из нежелания расставаться с прошлыми надеждами. Пахло ещё чем-то неуловимо кислым, то ли вчерашними щами, то ли самой атмосферой безнадёги. За массивной деревянной стойкой, в которой когда-то было окошко для денежных переводов, а теперь зияла дыра, восседала Мария Антоновна.
— Здравствуйте, Мария Антоновна.
Я только хотел начать