– Ты устал, – сказала она.
Когда-то его злило, что она вечно говорит другим, что они чувствуют, но сейчас ее слова его обрадовали. Он не чувствовал особенной усталости, но если у него усталый вид, то есть он устал, сам того не замечая, так, может, есть у него и другие неосознанные чувства. Чувства, каким положено быть.
– Тот чиновник ушел. Пойдем теперь поужинаем! Ты, наверное, умираешь с голоду. Дети уже едят на кухне. Ах, Эдуард, все так странно! – говорила она, деловито ведя его за собой.
В кухне было тепло и людно. Домработница Вера пробормотала какое-то приветствие. Она появилась, когда Эдуард уже не жил здесь, но это было уже много лет назад. Понятно, что она расстроена; где старуха с больными ногами найдет другую работу? Хотя Николас с Ниной наверняка возьмут ее к себе. За столом сидели дети Реции – тот мальчик из прихожей, его старшая сестра и малыш, которого в прошлую встречу звали Рири, а сейчас называли Раулем. Была тут еще сестра не то кузина мужа Реции, которая жила вместе с ними, – неприветливая коротышка лет двадцати, а может, чуть за двадцать. Жена Николаса Нина вышла из-за стола и обняла Эдуарда. Как только она заговорила, он вспомнил то, о чем не думал с тех пор, как недели две назад получил на эту тему письмо: Николас и Нина взяли приемного ребенка. Вроде в письме говорилось, что это мальчик? Он читал невнимательно, потому что все это показалось ему сплошным притворством, постыдным до отвращения, и теперь не мог вспомнить в точности, что написал Николас, а спрашивать Нину было неудобно. Старуха Вера непременно хотела заварить для него чай, чтобы доказать свою нужность, и пришлось сидеть вместе со всеми в шумной, ярко освещенной кухне, что-то жевать, дожидаться чая, потом его пить. Разговоры понемногу стихли. К Эдуарду почти никто не обращался. Нина то и дело поглядывала на него печальными темными глазами. Он с облегчением понял, что его привычную серьезность принимают за сдерживаемые эмоции. За этим фасадом может успешно скрываться отсутствие горя, точно пустая запертая комната.
Ему в итоге не позволили ночевать в своей прежней комнате. Все шло не так, как он ожидал. Дом был переполнен. Оказывается, взяв приемыша, Николас и Нина отказались от своей квартиры в Старом квартале и переехали сюда, пока им не выделят квартиру побольше. Они заняли старую комнату Эдуарда, а малышу отвели бывшую комнату Николаса. Реция со своими тремя детьми поместились в детской, на диване в гостиной спала кузина, а Эдуарду остался только кожаный диванчик на застекленной веранде первого этажа, рядом с музыкальной комнатой. Пустовала только комната матери. Эдуард туда не заходил. Он вообще не поднимался наверх. Реция принесла со второго этажа одеяло, потом еще одно, стеганое, и наконец – теплый халат Николаса.
– На веранде так холодно, ужас, бедный Эдуард! Ложись в халате, будет хоть чуть-чуть теплее. Ах, как все странно!
Она была в розовом шерстяном халате, с заплетенной на ночь косой. Обширная, деловитая, по-матерински прекрасная. Лицо ее светилось, как бывает, когда слушаешь музыку. Вот это – горе, подумал он и сказал:
– Ничего, мне не холодно.
– У тебя же всегда мерзли ноги по ночам. Ужасно, что приходится тебя отправлять в этот ледник. Не представляю, куда мы денем Томаса, когда он приедет. Ах, Эдуард, как мне хочется, чтобы ты женился. Ненавижу, когда люди одиноки! Я знаю, тебя одиночество не тяготит, а я его не переношу. Что-то занавески никак не задергиваются… О боже, я одну порвала сбоку! Теперь окно нечем заслонить, кроме дождя.
В глазах у нее стояли неподдельные слезы. Когда она обняла Эдуарда, его на миг окутали ее тепло и сила.
– Спокойной ночи! – сказала она и ушла, закрыла за собой завешенную тканью стеклянную дверь, и стало слышно, как она в соседней комнате разговаривает с кузиной Томаса.
Потом она ушла наверх. В доме стало тихо. Эдуард перестелил одеяла по-своему, лег и взялся за книгу, которую читал в поезде: долгосрочный целевой план по распределению средств в отделе, который в мае перейдет в ведение его бюро. Дождь стучал в окна над диваном. Руки мерзли. В соседней комнате внезапно и беззвучно погас свет. Занавешенная стеклянная дверь сделалась черной, настольная лампа светила совсем слабо. Там, в соседней комнате, была кузина. Весь дом был полон чужих для него людей. И эта холодная веранда среди дождя и темноты была ему чужой. На веранде никогда не спали, разве что летом, в самые жаркие дни. Не за этим он отправился в путь. Думал приехать домой, а теперь, когда поездка потеряла смысл, очутился в каком-то незнакомом месте. Эта растерянность и есть то, что зовется горем? Она умерла, подумал Эдуард. Она умерла, а он лежит под теплым одеялом, удобно откинувшись на подлокотник дивана, прислонив к коленям раскрытую книгу, рассматривает номера страниц – сто сорок четыре, сто сорок пять – и ждет, когда же начнет что-нибудь чувствовать. Сто сорок четыре, сто сорок пять. Он вернулся к начатому абзацу, дочитал до конца раздела. На часах было два тридцать ночи. Он выключил настольную лампу под бронзовым колпаком и глубже забрался под одеяло, слушая тихий шелест дождя за окнами.
– Я еду в Парагвай, – сказал он коммивояжеру, досадуя, что к нему пристают с вопросами. – В столицу, Парагвананцу.
Но из-за дождя по всему пути то и дело случались задержки, а когда он наконец, через немыслимые пропасти, добрался до Парагвананцы, там все было точно так же, как и здесь.
2. Метемпсихоза
Получив письмо от юриста, Эдуард Руссе поначалу вовсе ничего не думал о завещанном ему доме, только старался выудить в зыбкой трясине памяти обрывок, осколок, череп или хоть малую косточку двоюродного деда, брата отца матери, который почему-то вдруг решил, а может, был вынужден за нехваткой наследников оставить ему дом в Брайлаве. Эдуард всю жизнь прожил в Красное; лет в девять, в десять он ездил с матерью навестить родичей на севере, но из той поездки мог вспомнить только всякие пустяки – курицу с выводком цыплят у корзинки на заднем дворе, человека, распевающего на углу, прямо под нависшей над ним (так, по крайней мере, представлялось детскому взгляду) громадной темно-синей горой. О дедушке, кому тогда принадлежал дом, и о двоюродном деде, которому дом перешел по наследству, не осталось никаких воспоминаний, разве что неуютные темные комнаты и по-стариковски громкие голоса. Тугоухие старикашки – совершенно другая порода, ничего общего с ним,