— А если не возьму? — тихо спросил юноша после долгого молчания и борьбы с собой.
— Это будет совсем непонятно, Исаак, — с укором произнес Чехов.
С тех пор, несмотря на все старания Левитана скрывать свое безвыходное положение, товарищи непременно узнавали о нем и являлись с маленькой своей помощью. Без согласия юноши добывали и от школы небольшие пособия в пользу бедствующего художника.
Однажды к подъезду на Мясницкой на паре серых в яблоках подъехал московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков. Гость был редкий, и ученики бросились к окнам. Приезд высшего начальства чаще всего приносил одни неприятности, и профессора отнеслись к любопытству учащихся недоброжелательно.
— Продолжайте работу! — резко сказал Перов и пошел навстречу Долгорукову.
Генерал-губернатор пробыл долго, обошел все мастерские. Он был в хорошем настроении, шутил, смеялся, рассыпал похвалы направо и налево, видел всюду таланты — сановнику нравились даже те работы, которых стыдились сами авторы.
В мастерскую Саврасова, минуты за три до появления знатной особы, быстро вошел профессор Прянишников, подозрительно оглядел Алексея Кондратьевича и о чем-то пошептался с ним. Саврасов был навеселе, с туманными глазами, с багровыми, пятнами на лбу.
— Я его знаю, — громко сказал пейзажист и небрежно махнул своей большой и красной рукой. — Мы занимаемся… и все в порядке…
Левитан встал и вытянулся, когда к его мольберту приблизился Долгоруков.
— Весенний мотив, — объяснил Саврасов содержание левитановского этюда. — Последний снег в лощинах. Реки прошли… Птицы летят с юга… Лесок… Место тяги вальдшнепов…
Алексей Кондратьевич говорил каким-то не своим голосом, отвертываясь в сторону, словно боялся дохнуть на генерал-губернатора.
— Ах, как это хорошо! — воскликнул с удивлением Долгоруков. — Очень, очень поэтично! Вы уже научили мальчика, господин Саврасов, чувствовать природу. Честь вам и слава…
— Покорно благодарю, — перебил Алексей Кондратьевич.
Василий Григорьевич Перов осторожно потянул Саврасова сзади за куртку, запрещая ему много разговаривать.
— Ученик верно передает свои впечатления от природы, — сказал князь. — Я просто не ожидал таких успехов. Это похвально и для школы, и для профессоров.
Левитан неожиданно стал стипендиатом московского генерал-губернатора. Стипендия была маленькая, не обеспечивала самого скромного существования, но все же явилась некоторым подспорьем. Нужда ослабевала, но она еще долго препятствовала творчеству Левитана.
В мастерской Саврасова
К нему не опаздывали. Этот большой, стремительный и косматый человек, как только зима поворачивала на лето, начинал волноваться. В мастерскую мимоходом заглядывало скупое январское солнце. Алексей Кондратьевич непременно подходил к окну, улыбаясь приветливо и радостно, и ученики знали, о чем думал учитель. Он считал предвесенние дни. Наконец наставало утро, когда Саврасов объявлял:
— Февраль-бокогрей не за горами… День прибавился на воробьиный шаг…
Алексей Кондратьевич вздыхал, задумчиво посматривал на улицу и вдруг потирал руки, предвкушая что-то необыкновенно приятное ему.
Мастерская Саврасова резко отличалась от других. В тех работали по необходимости и по обязанности. Иногда зевали и скучали. Здесь не думали о школьных наградах и отличиях. Здесь горячо любили искусство, работу, увлекались до самозабвения.
Опоздать в мастерскую Саврасова было, однако, не трудно. С наступлением весны работа там начиналась с петухами, как в деревне. Саврасов каждый день приходил по-разному. Смотря по погоде. В туман и дождь позже, в солнце — раньше. И все-таки успевали. Он умел вызывать в учениках такое же беспокойство и нетерпение, каким был охвачен сам.
В одно утро, такое тихое, точно в этом мире люди не знали о ветре, ворвался в мастерскую Алексей Кондратьевич. Он был в белой шляпе, сдвинутой на макушку, в чесучовой паре, с подрамником под мышкой и ящиком с красками.
— Дуб расцвел! — воскликнул он, задыхаясь.
И сразу вся мастерская шумно поднялась, загремели передвигаемые стулья, мольберты.
— В Измайловский зверинец, — сказал Саврасов.
Через несколько минут, еле успевая за крупно шагавшим впереди Саврасовым, ученики торопились на конку. Левитан бежал за Алексеем Кондратьевичем почти вприпрыжку. Юноше хотелось помочь ему, взяв что-либо из его вещей.
— Дайте, Алексей Кондратьевич, — сказал Левитан, — я понесу ваш ящик с красками.
Саврасов машинально сунул ему свою шляпу. Она была мала, плохо держалась на голове, задиралась кверху, и Алексей Кондратьевич поправлял ее то одной, то другой рукой. Теперь он почувствовал себя свободнее.
— Время-то, время-то какое! — говорил Саврасов Левитану с нежностью в голосе. — Лови всегда весну, не просыпай солнечных восходов, раннего утра.
Природа никогда не бывает более разнообразной и богатой. Пиши ее так, чтобы жаворонков не видно было на картине, а пение жаворонков было слышно. В этом — главное. В поэзии. А поэзию природы ты угадаешь тогда, когда полюбишь ее всем своим сердцем. У тебя и глаза-то будут смотреть по-другому, когда любовь их раскроет. Они станут большие, зоркие, всевидящие. Кому весной грязно и сыро работать, тот не пейзажист, не художник, дрянь, мазилка, ничего не чует и не понимает. Маляр в бархатной куртке. Искусству восторг нужен. Нет его… искусство в картине такого художника не ночевало. Все будет на месте, написано, нарисовано, хитрая и затейливая композиция, мысли прут, а все-таки генерал без пяти минут. А в искусстве эти пять минут-то самое важное.
Левитан понимал его с полуслова, верил ему, любил своего резкого и прямодушного учителя.
— Смотрите, смотрите, Алексей Кондратьевич, какой формы облако выплыло от Красных ворот! — вдруг громко сказал он, привлекая к себе взгляды улыбающихся прохожих.
Они остановились. Облако походило на огромную лесную опушку с темными и светлыми деревьями.
— Зимний лес, — шептал Саврасов. — Ты гляди, гляди, мальчик, каждую веточку можно разобрать. Форму всегда запоминай. Учись лепить форму. Кто этого не умеет, тому, пожалуй, и восторг перед искусством не поможет. Искусство — это знания, знания и знания. Я тебя научу немногому, если ты сам не будешь работать в мастерской, дома, на этюдах. Везде где придется. Другой художник два часа в день поработает, ручки у него затекли, спина болит, он лениво потягивается. Ну, а остальное время зад чешет. Художник — это, брат, труд, сам труд. Еще неизвестно, кому труднее — крючнику или художнику.
— Алексей Кондратьевич, — крикнул кто-то из учеников, — на конку опоздаем! Вон уходит…
Саврасов кинулся опрометью.
И шел долгий теплый, солнечный день. На привале лежала груда верхней одежды, работали в рубашках. Саврасов в жилете. Один Левитан не снял пиджака, пряча под ним продранный локоть рубахи. Стояла какая-то особенная тишина. Словно все вокруг затаилось и уж больше никогда не пошевелится.
Алексей Кондратьевич и Левитан не разлучались. Они ходили вокруг цветущих дубов, точно около неведомого чуда. И Саврасов почему-то шепотом говорил:
— Ты понимаешь всю