Много раз она хотела увести девочку и уже там, за пределами дворца, поднять бунт против регента. Но время для такого шага еще не пришло — сторонников юной императрицы все еще было слишком мало. Но Лина работала над этим, готовясь в любой момент все же бежать вместе с Анастасией.
— Я бы им всем головы отрубила, — воинственно взмахнула девочка вилкой. — А особенно Алексашке. Слышала, что этот урод опять учудил?
— Нет, а что?
— Притащил на урок банку с белой краской и вылил ее на голову Вики Астаховой, дочери графа Астахова. Ну, ты же помнишь, это начальник внутренней канцелярии. И знаешь, почему? Потому что она назвала его безмозглым. И ведь верно сказала — он даже элементарных правил построения магических конструктов не знает. А когда она ему врезала за это — эх, как жалко, что это была не я, — он разревелся и убежал. А потом набежали всякие защитники, и ее долго ругали. И за что⁈ За правду⁈
— Нынче правда не в чести во дворце, — тихо сказала служанка, опустив глаза.
— Когда правил отец, такого не было, — категорично заявила девочка. — Ладно, мне пора возвращаться и имитировать голодные обмороки. А делать это с полным животом очень сложно. Пока, до вечера!
Махнув рукой, Настя быстро скрылась в тайном проходе в стене, и спустя всего пять минут уже вновь была в своей ненавистной комнате, которая казалась слишком большой для одной девочки. Чрезмерно большой.
Высокие потолки, расписанные сценами из жизни богов и украшенные позолотой, терялись в полумраке, нависая каменным небосводом. Стены, обитые парчой цвета увядшей розы, поглощали звуки, делая каждый вздох неслышным, каждый шаг — беспомощно глухим.
Воздух здесь стоял густой, спертый, пахнущий эфиром от никогда не гаснущих магических светильников в массивных подставках, закрепленных прямо на стене, древней мебелью и сладковатым, приторным ароматом благовоний, который ей был так ненавистен.
Всюду — золото. Золото рам на портретах суровых предков, чьи глаза, написанные маслом, следили за ней с немым укором. Золото на ручках тяжелых, никогда по-настоящему не открывавшихся окон, забранных ажурной решеткой — якобы от воров, на самом деле — от нее самой. Золото по краям огромной не по возрасту кровати с балдахином из плотного бархата, похожей на погребальный катафалк. Роскошь давила. Душила. Была не свидетельством богатства, а подтверждением заточения.
Это была не комната. Это была клетка. Прекрасная, дорогая, выстланная шелками и уставленная фарфоровыми безделушками, но клетка. Ее золотая клетка.
Анастасия Федоровна сидела на подоконнике, поджав под себя ноги в тонких шелковых туфлях. Лоб она прижала к холодному стеклу, взирая на кусочек мира, который ей дозволялось видеть: парадный двор, где маршировала стража в синих с золотом мундирах — цветах Шуйских, а не ее. Ее цветов у нее не было. Точней, были, но их отняли, полностью перекроив форму гвардейцев, несмотря на их возмущенный ропот.
На роскошном персидском ковре у ног валялась скомканная куча бумаги — очередной доклад от регента, который был вручен ей «на подпись и ознакомление».
Слова сливались в ядовитые строчки: «совет находит целесообразным…», «Ваше Величество соблаговолит утвердить…», «воля регентского совета непреклонна…».
Ее воли не существовало. Ее подпись — всего лишь кривая, детская закорючка, которую ставят под чужими решениями, прикрывая ее именем свои грязные игры.
Горечь подкатывала к горлу, едкая и беспомощная. Они, Шуйские… Их лица всплывали в памяти — улыбчивые, сладкие, с глазами холодными, как зимний камень. Они говорили с ней снисходительно, как с несмышленым щенком, а за спиной творили, что хотели. Ее унижали ее же троном. Ее именем облагали народ новыми поборами. Ее титулом развязывали мелкие, подлые войны.
Рука сама сжалась в кулак, костяшки побелели. Она ударила им по холодному стеклу — тихо, глухо. Боль пронзила суставы, но была приятной. Единственное, что она могла контролировать — это собственная боль.
Иногда, вот так, когда за дверью замирали шаги придворных и в покоях воцарялась мертвая, давящая тишина, ее охватывала такая ярость, что хотелось кричать. Кричать до хрипоты, до кровавых слез, рвать на себе это дурацкое платье с кринолином, ломать эти дурацкие золоченые стулья, крушить все вокруг. Чтобы увидеть хоть каплю настоящего, а не напускного ужаса на лицах своих тюремщиков.
Но она не кричала. Она плакала. Тихо, украдкой, зарывшись лицом в бархатные подушки, которые впитывали слезы, не оставляя следов. Или просто сидела, как сейчас, окаменевшая, глотая комок обиды и ненависти, глядя в свое отражение в темном стекле — бледное, испуганное личико девочки в слишком взрослом и слишком пышном обрамлении прически и одежд. Птичка в золотой клетке. Государыня-кукла.
Ее выпускали. Периодически. Как редкую, ценную птицу из вольера — на люди. На смотры, на парады, на балы. Заставляли улыбаться, кивать, произносить заученные, пустые фразы. Она видела лица подданных — одни смотрели с жалостью, другие — с подобострастием, третьи — с плохо скрываемым презрением к этой «девчонке на троне». И она ненавидела каждое мгновение этих выходов, потому что они лишь подчеркивали ее несвободу. Ее выставляли напоказ, а потом загоняли обратно. В эту комнату. В эту тишину. К этим немым портретам.
Иногда, в самые темные ночи, когда за окном выла вьюга, а в камине догорали поленья, ей становилось так тяжело, что и дышать не хотелось. Казалось, что стены смыкаются, и этот позолоченный гроб станет ее вечной обителью. Что она так и останется здесь навсегда — вечной девочкой-императрицей, куклой, которой дергают за ниточки, пока ниточки не порвутся, и ее не выбросят, забытую и ненужную.
Она снова посмотрела на свое отражение. И прошептала в холодное стекло, чтобы не услышали ни предки на портретах, ни шпионы за дверью:
— Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу.
Но стекло молчало, возвращая ей лишь образ одинокой, несчастной девочки в огромной, прекрасной и абсолютно пустой комнате. Ее единственной и самой прочной тюрьме.
Тишина в комнате была густой, как кисель. Она не давила — она обволакивала, проникала в уши, в легкие, в самые мысли, замедляя их ход до тягучего, мучительного ползания. Анастасия сидела, не двигаясь, уставясь в резные узоры на паркете. Взгляд ее был пустым, размытым, но внутри бушевало море — море унижений, ярости и горькой, детской тоски.
И тогда, спасаясь от этого удушья, ее сознание рванулось туда — в единственное место, где не было ни Шуйских, ни регентов, ни этой позолоченной тюрьмы. В сон. В тот