После приведенного выше покаяния в грехах Иван писал, обращаясь к сыновьям: «А как людей держати и жаловати, и от них беречися, и во всем их умети к себе присвоивати, и вы б тому навыкли же; а людей бы есте, которые вам прямо служат, жаловали и любили их, ото всех берегли, чтобы им изгони ни от кого не было, и оне прямее служат, а которые лихи, и вы б на тех опалы клали не вскоре, по разсуждению, не яростию».
В конце завещания царь еще раз возвращается к этому вопросу: «Правду и равнение давайте рабам (!) своим, послабляюще прощения, ведяще, яко и вам (т. е. над вами. – С. В.) господь есть на небесах; так бы и вы делали во всяких опалах и казнех, как где возможно, по разсуждению и на милость претворяли… яко же инде речено есть: «подобает убо царю три вещи имети – яко богу не гневатися, и яко смертну не возноситися, и долготерпеливу быти к согрешающим»».
Давая такие разумные советы, Иван, конечно, не предвидел, что его необузданный нрав будет непосредственной причиной преждевременной смерти его наследника. Но можно ли признать несчастной случайностью «рукобиение», ставшее причиной смерти царевича Ивана?
* * *
Курбский в первой епистолии упрекал царя в неосмотрительности и несправедливости его бессудных опал и казней. На это Иван отвечал пространным рассуждением о том, что он, как подобает царям, «обозрителен», а что касается несправедливости опал, то не дело холопа судить действия своего господина. Много лет спустя после смерти Грозного дьяк Иван Тимофеев, человек другого круга, и не в пылу полемики, как Курбский, дал краткую и яркую характеристику Ивана. Можно думать, что он выражал ходячие представления современников, когда говорил, что они за грехи подверглись «без милосердия его (т. е. Ивана Грозного. – С. В.) ярости, ибо к ярости удобь подвижен бе».
Вспыльчивость сама по себе не очень большой порок, но Иван был правителем большого государства, а «подвижность к ярости» соединялась у него с другими, еще более серьезными недостатками характера.
Оставшись в раннем детстве круглым сиротой, Иван вырос в нездоровой обстановке придворных интриг и напряженной борьбы за власть. Недоверчивость, подозрительность и боязливое отношение к окружающим стали его второй натурой. В то же время Иван очень рано имел возможность не раз убедиться в беспредельности и неограниченности своей власти, унаследованной им от предков, хозяев своих вотчин-княжеств и рабовладельцев. Соединение указанных свойств, т. е. вспыльчивости, подозрительности и сознания беспредельности власти над своими «рабами», приводило Ивана Грозного к злоупотреблению княжеской опалой.
Иван Грозный писал, обращаясь к своим сыновьям: «А что по множеству беззаконий моих, божию гневу распростершуся, изгнан есмь от бояр, своеволства их ради, от своего достояния, скитаюся по странам (т. е. сторонам. – С. В.) и вам есми грехом своим беды многие нанесены».
Иван Грозный на прогулке со своим сыном царевичем Иваном.
Художник М.И. Авилов
Странным казалось историкам заявление Грозного, что он изгнан из «своего достояния» и принужден скитаться, когда было хорошо известно, что от царя люди в большом количестве разбегались действительно в разные стороны – в Польшу, Литву, Крым и даже в «Турки», т. е. в Турцию. При таких условиях скорбное заявление Ивана Грозного получает несколько трагикомический оттенок: царь бежит от своих дворян, а бояре и дворяне разбегаются в разные стороны от царя.
На помощь историкам пришли психиатры и с авторитетом специалистов своего дела объяснили приведенное высказывание Грозного душевной ненормальностью – манией преследования. Всякое психологическое объяснение действий исторических лиц в большей или меньшей степени субъективно и не всем может показаться убедительным, но знание фактов помогает историку высказывать наиболее вероятные предположения. Вопрос, как мне кажется, заключается в следующем: как и почему у Ивана Грозного сложилось убеждение, что ему со всех сторон грозит измена, «ненависть за его возлюбление», и что жизнь его в опасности? Дело было, конечно, не в ненормальном душевном состоянии царя, не в мании преследования, а в тех жизненных отношениях, которые складывались у него с окружающими людьми.
Выше я пытался показать, что по старым обычаям княжеская опала вовсе не была актом чистого произвола. Иван из старых обычаев усвоил только идею беспредельности княжеской власти над своими слугами и «рабами». При таких условиях его опалы приобретали сугубо личный характер. Всякая неосмотрительность опалы, несправедливость и жестокость падали не на какое-либо учреждение и не на исполнителей царских распоряжений, а лично на царя. Нет никакого сомнения, что Иван это понимал и без колебаний принимал на себя всю ответственность. Очень интересное указание на это мы находим в ответном послании Ивана к Курбскому. Признавая, что он, как все люди, не безгрешен и может ошибаться, Иван высказывал убеждение, что бог не поставит ему в вину эти ошибки, и уверенно принимал их на свою душу.
Легко было говорить так в пылу полемики, но опалы на деле были не вопросами царской совести, а политическими актами, вызвавшими известную реакцию: сначала недовольство, страх и побеги, а в дальнейшем заговоры и покушения на жизнь царя. Иван не только хорошо знал об этом, но по своему обыкновению преувеличивал грозившие ему опасности.
В опричнине страх царя перед своими дворянами дошел до такого напряжения, что царь, если выразиться образно, стал бояться своей тени. И представление царя о том, что он изгнан из своего государства и должен скитаться по разным «странам», было плодом не болезненной мании преследования, а совершенно естественным следствием логики жизненных человеческих отношений.
Отмена опричнины
В грозных, бурно протекавших событиях, предшествовавших опричнине и развертывавшихся после учреждения ее, профиль опричника, если можно так выразиться, быстро изменялся.
Кн. Курбский в ярких красках обрисовывает «пресильный и превеликий полк сатанинский», который царь Иван стал подбирать и связывать особой присягой после опалы на Сильвестра и А.Ф. Адашева. В этот полк вошли родственники царя по жене, соперники и враги павших фаворитов, покладистые «потаковники» порочных наклонностей царя, всегда готовые между делом принять участие в шумных и непристойных пирушках царя, и разношерстная толпа честолюбцев и корыстолюбцев, жадных до царских милостей.
Возможно, что в новом окружении царя были люди «испытанной нравственности», как выражался С.М. Соловьев, принципиальные и бескорыстные сторонники нового курса внутренней и внешней политики, но, к сожалению, в источниках мы не имеем на это указаний, а от Курбского, конечно, нельзя ожидать всестороннего и беспристрастного описания «сатанинского полка».