Зимой 1611 года в стране потихоньку начались выступления против чужаков-поляков. А там и Прокопий Ляпунов из рязанской земли медленно, но неукротимо пошел на Москву. По пути к нему подходили новые мятежные люди, отряд за отрядом из разных городов и областей.
Чем могли ответить на это Гонсевский и прочие польские паны? Конечно, выместить зло на неуступчивом патриархе Гермогене. Теперь они стали содержать его в самом строгом заключении.
– Ты, Гермоген, главный возмутитель спокойствия. Тебе не пройдет это даром, не думай, что тебя охранит твой сан.
– Не сан охраняет меня, воевода, а вера, – невозмутимо отвечал владыка. – У кого из нас она тверже, тот и победит.
– И пострадать, умереть за веру не боишься?
Ничего не ответил Гермоген Гонсевскому, ибо что значат угрозы для человека, всегда готового пострадать за великое дело, за интересы Отечества, которому он служил всю свою жизнь? Страшна ли смерть для православного пастыря, истинного патриота родной земли?
С напряжением обстановки в Москве, в ожидании восстания, воевода Гонсевский и боярское правительство распорядились перетащить пушки из Белого города в Кремль и Китай-город. Крылатые гусары круглосуточно патрулировали улицы и площади столицы. Поляки знали, что у москвичей есть повод возмущаться ими, и жили в ожидании страшной весенней грозы. Надоели русским людям всякие оскорбления и насилия, творимые поляками, особенно при сборе продовольствия на землях, прилегающих к Москве. Мало кто мог терпеть такое своеволие и наглый, совершенно неприкрытый грабеж, сопровождаемый присказками:
«Нагрешим да исповедуемся. Раз у наших духовных отцов есть отпущение из Рима, то хоть черта съешь – и такой грех простится».
А тут еще случилось возмутительное кощунство над московской святыней. Один сильно пьяный поляк, стоящий на страже у Никольских ворот, выстрелил смеха ради в надвратную икону святого Николы. Проступок поляка был ужасен, но наказание за него оказалось куда более жутким. По приказу Гонсевского кощуннику публично отрубили руки, а самого сожгли перед Никольскими воротами. Воевода думал своей жестокой казнью потрафить религиозным чувствам москвичей, но они и преступление, и наказание за него встретили с омерзением. Народ нахлебался по горло порядков, установленных чужаками, решил, что пора бы им показать дорогу на выход.
Но все же русские люди заваливали Гонсевского жалобами на насилие поляков в Москве и ее окрестностях. Надо отдать ему должное, он всячески старался быть справедливым, судил и рядил, однако вместе с этим бессовестно запускал руки в московскую казну, не спрашивая боярского разрешения на то. Глядя на своего польского начальника, русские изменники, в первую очередь Салтыков и Андронов, позволяли себе творить любые неправды и насилия.
Тот же боярин Иван Романов действовал поумнее. Он говорил правильные речи, отвергал насилие над соотечественниками, но ой как преуспел в неправдах и лихоимстве.
Когда люди грозили боярину пожаловаться на него воеводе Гонсевскому, тот цинично и без толики совести насмехался над ними:
– Вы ведь сами все так устроили, что жених-королевич задерживается с приездом. Может, Москва-невеста с таким буйным и злокозненным народом совсем не люба ему? А если жених Владислав и вовсе не приедет, откажется принимать православное крещение, что тогда?
А Романову в ответ из толпы кричали:
– Для такой красивой и знатной невесты, как наша Москва, мы скоро найдем другого жениха, настоящего разбойника!
Михаил Салтыков и несколько бояр вновь пришли к патриарху и предъявили ему ультиматум:
– Вот ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве. Теперь же напиши им, чтобы они все возвращались назад.
– Напишу обязательно, – ответил Салтыкову Гермоген. – Если ты, изменник, выйдешь вместе с чужаками из Москвы. Если же вы тут останетесь, то всех вас благословлю помереть за православную церковь, вижу ей поругание, разорение, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть.
– Так напиши, Гермоген, чтобы мятежники в Москву не шли.
– Хочешь, чтобы в Москве изменников было больше, чем честных православных людей? Ну уж нет, не бывать этому!
Обстановка быстро накалялась. На рынке приключилась драка между поляками и русскими, в ходе ее было убито пятнадцать человек. Это произошло незадолго до Вербного воскресенья. Гонсевский опасался больших скопищ народа и мятежа, поэтому запретил этот торжественный традиционный русский праздник, сопровождаемый пышными красивыми процессиями. Между тем ему донесли, что народный бунт вызревает и вот-вот полыхнет. Поляки стали укрепляться в Кремле.
Во вторник Страстной недели подозрение поляков вызвало скопление извозчиков и саней с дровами на Красной площади. Гонсевскому тут же донесли, что извозчики и коневоды во время скорого мятежа попытаются загородить все улицы, прилегающие к Кремлю, чтобы помешать продвижению вооруженных польских отрядов, прежде всего кавалерийских.
Поляки стали принуждать извозчиков втаскивать на стены Кремля пушки, чтобы стрелять из них по мятежникам. Надо сказать, что за эту работу были обещаны немалые деньги, однако извозчики не согласились выполнять ее. Поляки стали избивать их. Некоторые извозчики будто бы согласились помогать чужакам. Однако вместо того чтобы устанавливать пушки на стенах, они стаскивали их на землю и даже просто сбрасывали.
А в это самое время к Сретенским воротам уже подходил передовой отряд восставшего народа под началом князя Дмитрия Михайловича Пожарского.
Глава 19
Как только рязанский воевода Прокопий Ляпунов начал собирать народное ополчение против поляков, засевших в Москве, к нему пришел с большим отрядом казаков атаман Иван Заруцкий.
– Ты примешь нас, воевода? – спросил он. – Или посоветуешь возвращаться в Калугу, к царице?
– Приму, Иван, нам люди нужны, – ответил Ляпунов, пристально посмотрев Заруцкому в глаза. – Только мы идем в Москву не царицу Марину на престол ставить.
– А чем она вам не угодила? Почему же не царицу, воевода? – Заруцкий выдержал цепкий, колючий взгляд Ляпунова.
– А потому, что нас призвал идти на поляков владыка Гермоген, а не Марина, – сказал Ляпунов, заметно повысив голос.
– Ага, – протянул Заруцкий. – Значит, патриарх вас призвал, и вы решили идти бить поляков и выгонять их из Москвы, так?
– Значит, так, – сказал как отрезал Ляпунов.
Он хотел было добавить то, что у него только что созрело в мыслях. Мол, если бы нас призвала царица Марина, то никто не двинулся бы с места.
Однако проговорил Прокопий совсем другое: – Если ты хочешь, атаман, быть в