— Шило от Ильменя возвращается, завтрева поутру должен быть как раз. Звон тут, хромает себе помаленьку.
— А чего Шило в Новгороде позабыл? — удивился Всеслав.
— Так там давеча, как ты говоришь, активы бесхозными оказались. Много. Хозяева-то их птичками возомнили себя: сперва каркать взялись гадости на тебя да Полоцк. А потом летать учились, за ногу привязанные не стене, — хмыкнул Гнат.
— Выучились? — уточнил с недоброй улыбкой великий князь.
— Да где там! И людишки-то, правду сказать, дерьмовые были, а птицы из них и вовсе не вышли, — отмахнулся воевода.
— Новгород теперь, если Звонову долю за нашу принять, наполовину Полоцкий, поди?
— На три четверти. Это если без злодейской доли. С ней — на семь осьмушек, — Рысь улыбнулся, как сытый кот. Огромный и смертельно опасный.
— Не иначе, Глеб пошарил там?
— Они с Третьяком да с парой знатных новгородцев товарищами стали, сложились. С нас — заказы и пути, да твоя добрая воля. С них — лодьи, люди, склады, товары и ещё чего-то там, у Глеба грамотка с перечислением не в его ли собственный рост вышла. До последней телеги всё сосчитали.
— Свой глазок — смотро́к, — ухмыльнулся и Всеслав, не скрывая гордости за коммерческие успехи второго сына. И за то, что в общий план семейный они вписывались идеально. А в отдельных местах и сам план тот вокруг них строился.
— А то. Зрячий сынок вырос, на радость батьке. И прищур у вас одинаковый, волчий, — подтвердил Рысь.
— Про Звона ты сказал, хромает, мол. Надо будет ещё раз дар Святовитов спробовать. Рана хоть и старая, а, глядишь, сладим ему свою ногу заместо деревянной-то, как у Шила. Передай тихонько, дескать, личный разговор будет с ним. И про Заслава между делом расскажи.
— Сделаю, Слав. Ты сказал: ещё раз. Кого ещё смотреть станешь? — от Гната пробовать утаить хоть что-нибудь давным-давно было дурацкой затеей.
— Да есть мыслишка одна… Чем обернётся только, ума не приложу, — задумался опять Всеслав.
— А ты не держи в себе-то. Ты на волю ты задумку выпусти, глядишь, в две-то головы ловчее ума приложим. В три, точнее, — со значением предложил друг.
— Домна как тебе? — огорошил его вдруг неожиданным вопросом Чародей.
— Однако, и мыслишки у тебя, княже, — опешил Гнатка, вытаращившись на него. — Ты если какое баловство затеял, так я тебе в том не помощник, так и знай! Никак с Дарёной поругался? Так давай я помирю! А я-то, дурень, думал, что после седины в бороду тебе ни один бес больше в ребро не сунется, занято там!
— Да уймись ты, мирильщик, — отмахнулся Всеслав, успокаивая всё расходившегося друга. — По делу отвечай!
— Буривоева правнучка баба справная, ладная да складная. Цену себе знает, блюдёт честь, что свою, что княжью. Начни она подолом махать — сраму на весь терем нанесло бы. А так многие её в дом хозяйкой позвали бы за радость. Кабы… — смутился вдруг воевода.
— Кабы? — поторопил его князь.
— Так пустоцвет же она, — тихо, с заметной грустью, как об увечьи близкого друга, проговорил Гнат. — После того, как дитё скинула в тот раз, так яловой и ходит. Были пару раз мужики у неё, да не шушера какая, родовитые. Но до свадьбы не дошло дело, одним сеновалом и закончилось.
Всеслав удивлённо поднял бровь, давая понять, что степенью осведомлённости друга восхищён. Гнат только пожал плечами, дескать: а что ты хотел? Работа такая.
— Вот её-то и буду смотреть вперёд Звона. Глядишь, выйдет помочь бабе. Не хочу гадать до срока, глянуть надо сперва. Но может и выйти, — объяснил Всеслав.
— Если выйдет — ты не одного хорошего человека счастливым сделаешь, — чуть помолчав, проговорил Гнат. Тихо. Весомо.
— Ясное дело, что не она одна радоваться станет, если получится. Буривой, думаю, тоже доволен будет, — согласился князь.
— Не только Буривой, — воевода продолжал ещё тише и еще медленнее. Будто одной мыслью лишней боялся спугнуть со сбывшееся ещё чудо. И очень волновался.
— Ты, что ли? — удивился Всеслав. Зная друга и его увлечения светленькими, он в последнюю очередь ожидал такого признания в отношении зав столовой. Нет, она, конечно, ладная-складная, но чтоб прям вот настолько?
— Ждан, — буркнул Рысь, блеснув глазами. И явно нехотя, будто чужую тайну под пыткой выдавал. Хотя, зная его, можно было бы уверенно утверждать: пыток, под которыми он выдал бы тайну, не существовало.
— Наш Ждан? — ахнул Чародей.
Старшину копейщиков, молчаливого громадного мужика, умевшего при необходимости лаяться так, что портовые грузчики, лямщики-бурлаки и лихие разбойники замолкали в робком смущении, запоминая слова, заподозрить в увлечении Домной можно было бы в предпоследнюю очередь. В последнюю — самого́ Всеслава.
— Нет, чужой какой-то! Я тут только и думаю, как про какого-нибудь Ждана словечко ввернуть при случае! — вспылил Гнат. Будто злясь на себя за то, что выдал-таки чужой секрет.
— Эва как, — князь даже в затылке почесал. — И давно у них?
— С нова́, почитай. С той самой бани пресловутой, когда ты грудь себе заштопал, как рубаху, — буркнул Рысь. — Вы тогда ушли, она провожать тебя отправилась, место указывать. А он и говорит мне: «Ежели княже не прибьёт её нынче — моей будет!». Я аж икнул, помню. Говорили они в тот вечер, да и потом не раз. Думаю, сладилось бы у них. А так и ей мУка сплошная, и ему радости никакой. Хотя, я и напутать могу. Я по бабам ходо́к больше, чем знаток, — самокритика в устах его была ещё более удивительной, чем вся история в целом.
— Спасибо, что не утаил, друже. Клянусь, от меня Жданову тайну никто не узнает. А вот за то, как бы вышло всё так, чтоб удалось Врачу задуманное, я теперь и сам переживать стану, — сказал Всеслав. Давая понять каждому из участников дискуссии то, что им следовало знать. Гнату — что признание его оценил. Мне — что изначально моя задумка помочь бедной бабе трогала его значительно меньше, чем теперь. И, в принципе, его можно было понять. Одно дело — раде́ть за какую-то обычную буфетчицу, пусть и ладную-складную. И совсем другое — за невесту друга.
Я до самого вечера был как на иголках. Не в смысле акупунктуры и прочих восточных премудростей, которые, как давали понять записи покойницы-Мирославы, изученные мной почти полностью, а от того, что до моей работы дела доходить не хотели будто нарочно.
В обед, до которого мы, как оказалось, засиделись с Гнатом в Ставке, пришлось разбираться с докладами Глеба, которые тот притащил, склонив смиренно голову и попросив отца не щадить его, наказать по всей строгости за упущения и промахи. Так, видимо, принято было в этом времени, нельзя было сразу начать хвастаться. Сперва нужно было, чтоб твои успехи на́ людях подтвердил кто-то старший, опытный, более весомый. В случае с Глебом это был, понятное дело, сам Всеслав Брячиславич. Который, отставив еду и напитки, к которым едва притронулся, изучил полученные донесения. Которые процентов на девяносто полностью совпадали с уже слышанными и виденными, а на оставшиеся десять касались сугубо торговых дел, к каким воевода никакого интереса не имел и не скрывал этого никогда. После великий князь прилюдно похвалил сына, сказав, что и сам бы лучше не сладил похода. И что всему честно́му народу об этом надо будет узнать из первых уст, чтоб патриарх с волхвом, как уж повелось, донесли до граждан новости о том, что сыновья-Всеславичи не лаптем щи хлебают, и не сидели сложа руки, батьку дожидавшись. А растили наделы и угодья русские всеми силами, за что им почёт всяческий и уважение.
После обеда насе́ли научные и практические деятели, едва душу не вынув. Обе души. И, главное, не прогнать никого — все хвалиться успехами пришли, а тут никак нельзя без похвалы оставить. Научники — народ творческий: плохо похвалил — всё равно, что отругал. И если, к примеру, Свен-кузнец ругань любую пережил бы, не моргнув и не почесавшись, то тот же Ферапонт, к примеру, или молчалники наши подземные, громовых дел мастера, были с более тонкой душевной организацией. Вот и играл Всеслав ещё часа два-три кряду на их струнах гУсельных, заряжая на новые свершения. Они вышли, едва ли не на крыльях летя. Чародей же, кажется, начинал потихоньку свирепеть. И жалеть о том, что не всё в жизни можно решить мечом, стрелой, бочкой громовика. Что часто приходится думать, планировать, а потом рядить получившиеся думки в слова, да с узором-кружевом, хитрО. И я с ним тут был полностью согласен. Сам никогда не любил всех этих премудростей-коммуникаций. Потому, наверное, и встретил смерть на дальней пустой дороге, спасая жертв автомобильной аварии. А не в какой-нибудь ведомственной клинике из самых первых и самых закрытых, в кольце из учеников и коллег. И членов семьи, что за грустными лицами думали бы только о том, как поделится богатое наследство.