Мастера-корабелы, послушав о драккарах северян и поглядев на чертежи, что на скорую руку набросал на баснословно дорогой бумаге Всеслав удивительной самописной палочкой с тёмным кончиком, что оставляла заметные и чёткие следы, согласились с предложением, что в заводях Волги-Итиля сам Всевышний велел создавать и спускать на воду корабли не менее грозные и величественные. Но более устойчивые и грузоподъёмные. И даже, набравшись смелости, указали самомУ великому князю, как этого добиться, приведя в пример ромейские дромоны, триеры и галеры. И ушли, шумно совещаясь, к своему ковру. Неся листок с прообразом нового корабля бережно, как лепесток драгоценной алой розы из цветника балтавара.
Садовник того цветника и всего дворцового сада вместе с хлеборобами и прочими огородниками слушал, затаив дыхание, слова Чародея о том, как начинает родить даже уставшая земля, если помочь ей смесью толчёных костей, разведённых сперва едкой кислотой, а потом простой водой. Воспоминания о фосфоритах и суперфосфатах всплыли в моей памяти как-то сами собой, когда мы со Свеном-кузнецом обходили громадины новых печей, выстроенных рядом с теми самыми каталонским горнами, что помогли изваять тёткины умельцы. Оставшиеся в Полоцке все до единого, увидев, что тут могут не только учить, но и учиться сами. Первую печь высотой почти с княжий терем они сладили вместе со Свеном и Фомой, практически не расходясь по домам и хором отлаиваясь от Олёны и Ганны, жён-близняшек наших чудо-мастеров. Когда посчитали выход чугуна на новой печи, что по совету Всеслава назвали дОмной, франки едва не кинулись сами разваливать ломами свои горны, которыми так гордились. То, как попёрла трава вокруг кучи шлака, заметили сразу. Тогда и вспомнилось, что в Курских рудах было много фосфора. Когда шлак смололи на специально выстроенной водяной мельнице, Всеслав глянул в мою память и велел кликнуть витебчан со слободы. Потому что нашёл упоминания о том, что этот диковинный песок, который испекли в великанской печке, должен был помочь улучшить урожаи на тамошней земле, что была не бедной, как все думали, а просто кислой. И вот этот самый песок с извёсткой должен был помочь ей выздороветь, поправиться. Мы с князем начинали лечить не только людей.
Абдуллах аль-Халаби ибн Нахви, уроженец великого города Халеб из далёкой страны аш-Шам, звавшуюся раньше Великой Сирией, спать не ложился. Вторые сутки. Для человека его возраста это было довольно сложным испытанием. Но он, подбадривая себя крепкими терпкими отварами и крошечными глоточками того удивительного огненного напитка, что подарил перед расставанием повелитель, покрывал письменами один лист пергамента за другим. Боясь, чтобы в старой памяти, подводившей всё чаще, не затерялось ни слова, ни жеста. О том, как завершилась встреча двух воинств на льду великой реки. О том, как встретились народы Леса и Степи. О том, как они стали добрыми соседями. И о том, какие заоблачные горизонты открывались перед народом Булгар, отошедшим под могучую, но на диво щедрую руку великого вождя русов, великого князя Всеслава Русского, прозванного своими же Чародеем.
Эпилог
Великая Казань провожала княжье и союзные войска тоже, кажется, в полном составе. Люди стояли на высоких толстенных городских стенах, на которых, наверное, и две телеги бы разъехались. Местные, со странным названием «арба́» — так совершенно точно, они поу́же наших были, привычных. Толпы народу выстроились в почётный широченный коридор до самого берега Волги. Тем коридором и прошли воины и военачальники до выстроившихся в боевой порядок саночек-буеров.
Мы перераспределяли экипажи, сажая вторыми пилотами кыпчаков. Те, кому довелось покататься в первый же день, сопровождая летучий конвой до обоза, вызвались поголовно — привыкли. Говорил же, что привыкнут. Но от желающих в принципе отбоя не было.
Тогда, в день дружбы Леса и Степи, который мудрый Абдулла посоветовал закрепить указом и праздновать каждый год, десяток разведывательных буераков умчала в сумерки вниз по течению, не оставшись на великий пир народов. Что поделать — служба. Но теперь, пожалуй, вешки-маячки тротянулись по маршруту на неделю вперёд, а то как бы и не до самого Олешья, где была запланирована встреча, и где наверняка уже хозяйничал одноглазый степной волк Байгар. Но это не пуга́ло. Мы с ним одно дело делали. Как и с любым другим степняком теперь.
Другой десяток саночек увозил в Полоцк старого Абдуллу, Сенаит, пятерых мастеров, одного здешнего старшего офицера, так его назовём, и одного представителя булгарской торговой гильдии. При каждом были сопроводительные письма. Часть информации ехала отдельно, с нетопырями, чьей задачей было доставить важный живой груз в Полоцк. Да, путешествие обещало оказаться куда более долгим, чем наш переход-рейд сюда. Да, спешки особенной не было, вполне и до ледохода дотерпели бы. Наверное. Но нам со Всеславом, когда сидели за совещательным столом над крепко спавшим телом Чародея, обоим одинаково казалось, что даже недельная, даже дневная задержка играла против нас. Если у умных, гораздо более компетентных, чем мы с ним, людей появится на один час больше времени на обсуждение, скажем, парового насоса или промышленного обжига известняка, то отрыв Руси и союзников от соседей будет становиться ещё заметнее. Тут мы решили наплевать на правило «много хорошо плохо», с детства известное и привычное нам обоим. В Полоцке организовался такой научно-практический кластер, собралось в одном месте поистине небывалое количество увлечённых и вовлечённых людей, горевших своей работой, что не воспользоваться этим на благо стран и народов, как ни пафосно это звучало, было бы обидным идиотизмом. Ни я, ни Всеслав такого позволить себе не могли.
Да, наша цель не менялась: мир и лад на наших и соседних землях. И мы уже сейчас могли сделать для её достижения гораздо больше, чем всего год тому назад. И делали. И то, что для этого могло потребоваться замучить до смерти несколько паскуд, взорвать или утопить несколько тысяч живых людей, уже не беспокоило даже меня. Цель была слишком уж заманчивой и великой. Шагов к ней, тяжких, трудных, мучительных, было пройдено слишком много. На одной чаше весов были наши дети и дети их детей, жившие в мире и достатке. На другой — почти стёршиеся из моей памяти призраки гуманизма, демократии и всякая прочая толерантность. Дети, разумеется, перевесили. Весы дёрнулись, и всё умозрительное, призрачное, метафизическое улетело к чёртовой матери. В конце концов, ничего не мешало ни одной из держав договориться о сотрудничестве и мире, тем более с Русью, что получалась в этом времени, как, в принципе, и в любом другом, наверное, державой самодостаточной, способной без всяких сложностей жить даже без внешней торговли.
Персы, кажется, выбрали верный вариант. Венецианские дожи и их купцы — тоже. То, что его не выбрали фризы, латиняне и германцы, было и оставалось исключительно их персональными трудностями. С которыми им предстояло бороться самостоятельно. Или попросить помощи Врача. Или Воина. Мы бы отрезали или отрубили всё лишнее. Ну а как вы хотели? Я — советский хирург, Всеслав — великий князь Всея Руси. Мы не фонд поддержки демократии, не хельсинкская группа и никакая другая опасная и идеологически чуждая богадельня. Нет, у некоторых из подобных организаций в моём прошлом будущем были вполне достойные цели и задачи. По крайней мере были задекларированы. Но беда заключалась в том, что часть из этих объединений теми целями прикрывала откровенно грязные и подлые дела, а другую часть… Другую часть втёмную играла первая. Вполне по-иудиному или змеиному: «скушай яблочко, дитя моё, и станешь жить в раю! А вокруг тебя не рай, это тебя обманывают с детства родители! Какой же это рай? Тут же нет коричневой газировки и синих штанов!». Жаль, что видных учёных, писателей, физиков и лириков в моём прошлом так использовали для того, чтобы достичь своих вполне прагматичных целей, заморские и заокеанские деляги. Но время тогда такое было. Было бы другое — использовали бы священников, военачальников, купцов или других лидеров мнений. Как и всегда в мировой истории. Так что отрезать или отрубить — это, как Гнатка говорил, ещё по-божески. Всеслав, просмотрев в очередной раз мою память от подмены Рюриковичей на Романовых до са́мого расстрела царской семьи, вполне всерьёз рассчитывал, сколько было потребно громовика на то, чтобы все острова́ за Па-де-Кале утопить полностью. И отказался от этой затеи с тоской и неохотой лишь потому, что долго и дорого. Кто ж знал тогда, что Малкольм и Ингеборга окажутся вполне душевными людьми, и что история сделает такой неожиданный поворот? Дай-то Боги, чтоб не петлю…