— Милосердный и всеблагой Аллах дарит тебе вторую и последнюю возможность сделать правильный выбор, уважаемый Хасан Абд’ар-Рахман ибн Исхак. Если ты ошибёшься, тот маленький ифрит, которого отправил вместе со мной мой отец, приведёт друзей. Или даст знать самому́ великому князю, что сейчас наказывает подлых тварей на другом краю земли. И тогда отец примчит сюда сам, злой, как три тысячи ифритов. Или пришлёт мне на помощь тумен свирепых и голодных ма́ридов. А то и самого́ Ибли́са с ними вместе. И тогда на твои земли тишина опустится навсегда.
Балтавар начал бормотать что-то, сперва сбивчиво, а потом истерически, громко, визгливо.
— Не верит, — пожал плечами Сырчан, выслушав эмирские вопли. — Говорит, ты сам Иблис и сын Иблиса, и слушать твои речи не пристало правоверным.
— Во дурак-то… Не, это не переводи, — вздохнул Рома. Оставил пиалу и поднялся во весь рост.
«Надо будет непременно поискать автора-составителя этих докладных записок. Нельзя такому таланту в войсках пропадать. Пусть учебники по истории пишет», — предложил я Всеславу. Он хмыкнул и кивнул, гордо и довольно. Сын не подкачал.
— Ты зря испытываешь терпение Всевышнего и моё, Хасан! — разнеслось над степью. Вдали тревожно заржали кони. Поднялся ветер и на небе показались грозовые тучи, тянувшиеся с запада. С Руси. Небо хмурилось вместе со страшным молодым воином, говорившим и творившим небывалое.
— Мне будет трудно объяснить отцу, почему вместо друзей и союзников, вместо мирного и богатого края я принесу ему голую степь, выжженную до края окоёма, где и ковыль расти не будет. Но я справлюсь. И он поймёт меня. Он не раз говорил, что предел есть у всего: у упрямства, у гордыни, у терпения. Нет его только у глупости. Ты подвёл меня к са́мому краю моего терпения, балтавар. Мне жаль твоих людей и эту землю. В этом споре нет их вины, как нет и смысла. Я говорю всем вам, люди Булгара, и говорю в последний раз!
Голос, громкий, торжественно-жуткий, в котором не было ни угрозы, ни сожаления, летел над степью, поднимая песок и мелкие камешки. Прижимая к земле траву и людей.
— Помоги своему брату понять бессмысленность спора, Ибрагим, — сказал князь Киевский Роман Всеславич мёртвой голове, что лежала на кошме. И так качнулась, перепугав булгар ещё сильнее.
Рома наклонился и поднял обгоревшую голову за нижнюю челюсть. Борода и так была короткая, а сейчас ещё и опалилась почти вся. Живой княжич смотрел на мёртвого батыра, глядя в последний уцелевший глаз. Так думали все. О том, что это была чистой воды импровизация, и смотрел Ромка над остатком Ибрагима и чуть левее, знали те же трое нетопырей. И ещё один, на которого взгляд на самом деле и был направлен.
— Ты будешь служить мне и моему отцу, храбрый воин! Докажи преданность, покажи оставшимся в живых соплеменникам мощь и злобу мира мёртвых. Чтобы они перестали уже торопиться туда так же, как ты сам недавно! Убей их!
С этим приказом, прозвучавшим в тишине, нарушаемой лишь нараставшим шумом ветра, княжич русов размахнулся широко и швырнул свой ужасный снаряд в ближайший шатёр.
О том, что в шатре скрывалось два десятка метких степных лучников, знали все. Святослав, князь Черниговский, президент команды тамошних «Орлов», упирался до последнего, отказываясь подставляться так по-глупому.
— Сядем там, как на стрельбище, как прыщи на заднице посреди чиста поля, а эти собаки засаленные нас стрелами истычут⁈ Мы ради этого в такую даль ехали? Я б тогда дома остался, Ром! — негодовал он.
Сын вторил отцу:
— Нехорошо выходит, и правда. Мы в силах и умениях батьки твоего уверены, а ты для нас пока воин новый, племянник. И конных зачем так далеко оставлять?
Рома вздохнул глубоко. Потом ещё раз. А потом спокойно и обстоятельно рассказал двоюродному деду с дядей о том, что конницу надо оставить за две сотни саженей, чтоб не поломала ноги об отцовых-Гнатовых тайных воинов. Сколько их там у костров видите? Десятков пять? Втрое меньше, чем было, да? Где ещё сотня? Где надо. Поэтому стрельнуть в вас только птичка с неба сможет. Нет, если кто струсил — дом вон там, я никого за собой силком волочить не стану. Вообще чисто из вежливости позвал, потому как ваши земли к ним ближе. Но не держу. А уж если старшим назвали и под руку встали, то не надо ёрзать под той рукой не ко времени!
Последнюю фразу княжич прорычал, совсем как отец. Смущённые князья пообещали больше приказов не обсуждать. Сырчан тренировался держать фамильное невозмутимое лицо. Получалось почти как у Шарукана, но озорные искорки пробивались в узких голубых глазах на скуластом лице. Ничего, научится ещё, какие его годы.
Роман Всеславич, князь Киевский, говорил с мёртвой головой. Казалось, вся Степь замерла, не сводя глаз с жуткого зрелища. А сам он смотрел мимо, глядя, как отползал от шатра неприметный песчаный холмик, незаметный среди сотен таких же. И лишь когда пыльная дерюга с нашитой сухой травой скрылась в низинке, сын метнул вражью голову. Продолжая считать про себя удары сердца, как учили отец и дядька Гнат. Хотя спокойными те удары назвать было нельзя. Значит, следовало делить полученное надвое.
Импровизация, подготовленная заранее, едва не пошла прахом. На могучем замахе оторвалась нижняя челюсть, и оставшееся улетело по крутой дуге выше, чем он целился. И запрыгало по твёрдой земле, подкатываясь к шатру. А когда голова достигла войлочной стены, тот взлетел на воздух.
Два десятка лучших стрелков, воинов, прошедших не один десяток схваток, не успели ни выстрелить, ни прицелиться, ни даже выйти на свет. От дымящейся ямы ветром сдувало вонь горелой шерсти, железно-солоноватый запах крови и тяжёлый — жжёного мяса. Ни шатра, ни батыров, ни криков раненых не было.
Балтавар вскинул непривычно и неприлично круглые глаза, отведя их от ужасной ямищи, где пропали его воины, будто джинном сожранные, от прикосновения. Молодой вождь русов обтирал пальцы правой руки, испачканные в крови и саже, о его плечо, о драгоценный вышитый халат, касаться которого позволяли себе лишь единицы. Лизоблюдски целу́я полы. Этот же вытер руку, как о конскую попону. И сел на кошму, снова подняв пиалу. И продолжил говорить спокойным и твёрдым голосом. Будто обратил голову Ибрагима в ифрита или самого́ Иблиса ар-раджим, повелев тому убить два десятка правоверных, кто-то другой.
— Я продолжаю надеяться на твоё благоразумие, Хасан. В память о твоём брате и во имя Всевышнего. Если уж и им не под силу будет вернуть тебе разум, мы будем вынуждены сжечь здесь всё вокруг на седмицу пути. Сколько ещё твоих единоверцев должно умереть, чтобы ты перестал отрицать очевидное и вести себя недостойно?
В глазах эмира плескался ужас. И сейчас к нему добавилось непонимание. А княжич продолжал неторопливо, отпивая время от времени невкусную дрянь из пиалы:
— Всевышний и Пророки его учат, что всё сущее предопределено. Противиться этому — нарушать волю Его. Как вы говорите? Судьба? Ка́дар?
Сырчан переводил, восхищенно поглядывая на друга и родича. Тот говорил те самые слова, что узнал по пути сюда от самого́ шурина и от Байгара, одноглазого воина, начальника тайной и личной стражи великого хана, который сопровождал их в пути. Но говорил Роман эти слова так, будто полжизни прожил в этих краях. Степной шпион с удивлением слушал вопросы княжича и отвечал на них. То, как тот спрашивал, какие темы его интересовали и как он обдумывал их, покачиваясь в седле, очень напоминало Байгару Всеслава и Гната Рысь. И это воодушевляло старого воина.
— А’уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим*, — прошептал помертвевшими непослушными губами эмир.
* А’уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим — молитва для защиты от Сатаны.
Рома покосился на Сырчана.
— Молится Аллаху, просит помощи от чёрного зла, — перевёл другу тот.