Для меня же, официально «больного», наступил самый опасный момент. Нужно было незаметно пробраться мимо утренней кухни. Кухня в это время — гудящий улей. Агафья громыхала ухватами, а Прохор таскал ведра с водой. Я тенью скользнул к заветной двери кладовки. Быстро скинув засов, скользнул внутрь, тут же поставил засов на место и прокрался на чердак, а там лестница вела к тяжелой, ветхой двери на улицу.
Выскользнув наружу, я оказался в пыльном проулке. Аккуратно прикрыв дверь, подпер ее камешком, а там быстро дошел до места встречи.
Через несколько минут показались и ребята, опасливо озираясь по сторонам.
— Хлеб сожрали? — сурово спросил я.
— Обижаешь! — произнес Васян, доставая из кармана обкусанный бурый кусок.
Спица тоже достал хлеб и еще стащенный где-то моток бечевки.
— А что ты его ел-то? — обиделся Грачик, показывая Васе нетронутый ломоть. — Раз так, и я свой обкусаю!
— Ладно, уймитесь. Пойдем уже, время дорого! — пресек я разгоравшуюся склоку.
— А куда идем? — спросил Спица, растерянно вертя головой.
— К Неве! Там вода, в воде — рыба. Ну и лозы, наверно, найдем, верши сплести.
— Это понятно, — вмешался Грачик, как всегда, возвращая нас с небес на землю. — А где она, Нева-то? Как ближе пройти?
Спица пожал плечами.
— А бес его знает.
Ну здравствуйте! Местные, называются! Похоже, все их знания географии ограничивались маршрутом от койки до мастерской.
Я ткнул пальцем в сторону улицы, тянущейся куда-то на юг.
— Эта улица куда выведет?
— К Обводному каналу, кажись, — не очень уверенно ответил Спица.
— Точно? — с сомнением глянул я на него.
— Да, туда! — подтвердил Васян.
— Вот к нему и пойдем, — решил я. — Где канал, там и река недалеко!
Ну, мы и двинулись.
Сначала шли улицами, которые еще помнили, что они — часть столицы. Грохотали по булыжнику пролетки, ямщики злобно покрикивали на пешеходов. Кричали разносчики, с лотками горячих пирожков и кваса. Из открытых дверей булочных божественно пахло свежим хлебом, приходилось судорожно сглатывать слюну. Над головами качались на ветру тяжелые кованые вывески с твердыми знаками: «Трактиръ», «Москательные товары», «Цирюльня». Пыхтел мимо какой-то купец, красный, как самовар, в суконной поддевке, из-под которой выпирал тугой живот. Спешили по делам должностные лица в затертых до блеска шинелях, с лицами, на которых было написано вселенское уныние.
Но чем дальше мы шли, тем сильнее город сбрасывал с себя парадный сюртук. Булыжник сменил укатанную грязь кое-где с присыпанной щебнем, но рельсовой «коночной» колеей. Каменные доходные дома уступили место хибарам, почерневшим от времени и сырости, с кривыми окнами.
Вместо купцов и чиновников потянулся другой народ — угрюмые мужики с мануфактуры, чахоточные женщины в платках с серыми, измученными лицами. Глаза у каждого второго — как у наших сирот в приюте, только без надежды на скорую смерть от порки.
Но особо удивила меня широкая канава, наполненная стоячей, цвета гуталина водой. Она делила улицу надвое, заставляя телеги жаться по сторонам. От этой, кхм, «водной артерии» поднималась такая вонь, что хоть топор вешай: несло дохлятиной и помоями. Сквозь мутный поток кое-где были переброшены горбатые, скользкие деревянные мостки, с которых плевали местные мальчишки, глядя на проплывающий мусор — щепки, тряпки и раздувшуюся кошачью тушку.
И вот черт: как ни пытался я припомнить, что это за улица такая с канавой посередине — никак не получалось! А ведь когда-то неплохо знал Питер!
Не вытерпев, я тронул за рукав проходящего мужика с вязанкой дров за спиной.
— Что за улица это, дядя?
Он посмотрел на меня как на умалишенного.
— Лиговка, — буркнул он, сплюнув в тухлую воду. — Канал это. Речка Лиговка в давешние времена была, теперь — канал.…
Ну надо же! Я смотрел на эту убогую панораму, и в голове всплывали картины из другого мира. Когда-то здесь будет асфальт, полетят автомобили, зажгутся витрины. Здесь будет греметь Лиговский проспект. А пока — просто канава, вдоль которой бредут четыре заморыша в поисках прутиков для самодельного средства лова. Прогресс, мать его… до которого я явно не доживу.
Вдруг сзади раздался яростный звонок и нарастающий железный грохот, заглушивший уличный гомон.
— П-пади! Берегись! — хрипло заорал кто-то надсаженным голосом.
Мы шарахнулись в жидкую грязь обочины, пропуская мимо главного зверя петербургских улиц — конку. Огромный, двухэтажный вагон синего цвета плыл по рельсам, раскачиваясь, как шхуна в шторах. Тянули его две здоровые, взмыленные лошади, на боках которых пузырилась пена. На одном из них сидел мальчишка-форейтор, остервенело нахлестывая уставших животных кнутом. На козлах, как царь-горы, возвышался кучер в форменном кафтане с медными пуговицами и с номером на спине, изрыгая проклятия в сторону зазевавших пешеходов.
Внутри, за стеклами нижних этажей, теснились «чистые» пассажиры — дамы в шляпках и господа с газетами. А наверху, на открытой площадке — «империале», куда вела крутая винтовая лестница, — лепился народ попроще: студенты, приказчики и мелкие чиновники, за три копейки подставляющие лица ветру и угольной пыли.
Спица, едва завидев эту колымагу, преобразился. Он засунул два пальца в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул:
— Конка, братцы! Айда кататься!
И тут же, не раздумывая, сорвался с места.
В два прыжка он оказался рядом, ухватился за поручень задней площадки и повис на подножке. В глазах Васяна вспыхнул озорной огонек. С пыхтением рванув следом за Спицей, он вскочил рядом, едва не оторвав железную скобу своей тяжестью.
Я остался стоять. Бегать за трамваем? Стар я для этаких кульбитов. Осторожный Грачик тоже не двинулся с места.
Впрочем, триумф ребят был недолгим. Дверь задней площадки распахнулась. Оттуда высунулась багровая от натуги физиономия кондуктора.
— Ах вы, шелупонь! Пшли вон! — гаркнул он, замахиваясь на них кожаной сумкой.
Спица и Васян, не дожидаясь удара, с хохотом спрыгнули вниз, страшно довольные поездкой и собственной удалью.
Догнав их, мы двинули дальше и, пройдя с полкилометра, наконец, подошли к месту, где гнилая вена Лиговского канала впадала в маслянистую артерию Обводного. Здесь город окончательно менял внешность, демонстрируя оскал промышленных окраин.
Но самое интересное творилось дальше, на открывшейся нам обширной площади.
— Это, кажись, Ямской торг, — деловито заметил Васян.
Действительно, площадь была запружена возами с сеном и пролетками с телегами. Торговали скотом, сбруей и кормом.
И здесь же я увидел картину, заставившую меня криво усмехнуться: в этом мире воровали все — даже то, что, казалось бы, стоило копейки.
Вот по разбитой дороге на площадь тянулся огромный воз, груженый душистым сеном. Хозяин, бородатый мужик, дремал на облучке, лениво помахивая кнутом. А сзади, выныривая из-за угла и тумб, к возу бесшумно, как крысы, подбегали молодые бабы.
— Смотри, как работают, — толкнул я Спицу.
Молодка подскакивала к возу со слепой зоны, там, где возница ее не видел, и цепкой пятерней вырывала из копны клок сена, тут же пихая его в свой бездонный мешок. Хозяин даже ухом не вел — за копной груза он ничего не видел. Пока он доедет до места торга, изрядно «похудеет». А воровки потом за углом продадут это сено «по дешевке» извозчикам-одиночкам.
Нда, блин, круговорот воровства в природе. Тут, я смотрю, подметки на ходу режут!
И надо всем этим царством воровства, копоти и смрада, как указующий перст, вздымалась огромная колокольня Крестовоздвиженской церкви. За ее оградой и вдоль набережных начиналось столпотворение, похожее на цыганский табор или эвакуацию. Берега, кое-где поросшие чахлой, затоптанной травой, были усеяны телами. Народ лежал, сидел, спал прямо на земле, подстелив рогожи или кафтаны. Тут же, не стесняясь, лузгали семечки, сплевывая шелуху в черную воду, пили сивуху из горла и орали песни. Шум стоял невообразимый. Неумолкаемый трезвон конки, пытавшейся пробиться сквозь человеческое море, тонул в криках грузчиков, ругани мастеровых и визге торговок.