Приказчик мазнул по нам быстрым, цепким взглядом. Опытная бестия, он, видно, сразу понял расклад: перед ним дикари с претензией, но без опыта.
— Понимаю-с, тонкий вкус… — кивнул он и нырнул под прилавок. — Вот, для простого люда и солдатиков держим «Кирпичный».
На прилавок лег плотный черный брусок, больше похожий на кусок асфальта, чем на продукт питания.
— Сорт «Черненький пекинский». Заваривается — чернила отдыхают! Хоть ложку ставь.
Кремень брезгливо сморщил нос.
— Ты нам энтот гуталин не суй! Это для казармы. Мы благородного хотим!
— Благородного… — протянул лавочник, и в глубине зрачков мелькнула искра алчности. — Имеется «Царский букет». Поставщики Двора. Но… — театральная пауза, — два целковых за фунт. Изволите брать?
Твою мать! Ценник кусался. Весь бюджет затрещал бы по швам. Пришлось отрицательно качнуть головой.
— Жирно будет. Давай золотую середину. Чтобы и вкус был, и без штанов не остаться.
Улыбка приказчика стала еще неискреннее и шире, обнажив зубы.
— Есть! Специально для знатоков берег. Истинная редкость!
С верхней полки, сдув пыль, он снял жестяную банку, расписанную с варварской роскошью. На пунцовом боку извивался зеленый дракон с глазами базедового больного, окруженный пляской золотых иероглифов. Выглядело это чудо как дешевый балаган, но на парней подействовало гипнотически.
— Вот! — торжественно объявил он, тыча банкой в нос ошалевшему Сивому. — «Ханский розанистый». Прямиком из Кяхты, караваном шел, верблюдами! Аромат — чистая роза! Вкус — бархат! Офицеры сметают, едва выставлю. Последняя банка осталась!
Ноготь постучал по жести, приглашая к покупке.
— Вам, как новым клиентам, уступлю. Четверть фунта — за тридцать пять копеек. Берите, век благодарить будете!
Кремень уставился на дракона, как кролик на удава. Яркая картинка, слово «ханский» и лесть про офицеров сделали свое дело.
— Розанистый… — повторил он завороженно. — Слыхал, Пришлый? Ханский!
Штырь попытался принюхаться. Не знаю, насколько это у него получилось: банка была закрыта плотно, а в самой лавке воняло гвоздикой так, что она забила бы и запах хлорки. Но цена влезала в смету. Да и хотелось побаловать эту банду иллюзией успеха. Пусть почувствуют себя людьми.
— Ну, сыпь. — Мой кивок подтвердил сделку.
Приказчик, пряча торжествующую ухмылку в усы, ловко сдернул крышку. Внутри чернел крупный скрученный лист. На вид чай как чай. Совок нырнул в банку, перелетел на весы, щепотка «с походом» для верности — и вот уже бумажный кулек, «фунтик», перекочевал в руки Кремня.
— С вас тридцать пять, и еще дешевле сделаю на сахар, коль возьмете, — пропел он елейно.
Смутное беспокойство кольнуло где-то под ложечкой, но было задавлено. Расплатившись, приценились к сахару.
— Пятиалынный за фунт? И это «дешевле»? — разочарованно протянул Кремень. — Да ему гривенник красная цена! Пойдемте дальше!
Гастрономический поход продолжился в бакалейной лавке по соседству. С первого же шага нас встретил густой, сладковатый дух ванили и сахарной пыли. Взгляд уткнулся в прилавок, где синими сталагмитами высились головы сахара, похожие на артиллерийские снаряды калибра «здравствуй, диабет». Целый такой конус наш бюджет не потянул бы, да и колоть его под мостом пришлось бы лбом Сивого, поэтому я скомандовал рубить.
Приказчик, не моргнув глазом, вооружился тяжелыми стальными щипцами-гильотиной, больше напоминающими орудие пыток инквизиции. Зубья впились в вершину. Сухой, костяной хруст — и от головы отскочила белоснежная глыба, смачно брызнув во все стороны искристой крошкой. Завернутый в плотную синюю бумагу, этот осколок сладкой жизни тут же исчез в бездонном кармане Кремня.
В следующей, масляной, лавке пахло густо и сытно — жмыхом и жареными семечками. В нашу пустую бутыль из-под казенки продавец, лениво качнув рычаг помпы, нацедил темного, тягучего, как нефть, постного масла. Двадцать копеек со звоном упали в кассу, добавив к нашему каравану стеклянную тяжесть здоровой бутылки.
Финальным аккордом стала булочная. Пять фунтов «ситного пеклеванного» — огромный, дышащий теплом каравай лег на руки Сивому поверх чайника, превратив парня в ходячую продуктовую пирамиду. И в довесок — полмешка сухарей.
Закончив с покупками, я быстро подбил баланс. Чай, сахар, масло, хлеб… Итого — без малого восемьдесят копеек списано в расход. От рубля восьмидесяти остался ровно целковый, а точнее, его половина, ведь мне надо было вернуть долг в приют. Ну и плюс еще бумажный рубль, отнятый у Жиги.
Караван двинулся в обратный путь, к Обводному. Улица темнела, фонари редели, уступая место мрачным теням петербургских подворотен, где любого прохожего могли раздеть быстрее, чем он пикнет.
Но идиллию прервало торопливое, крысиное шлепанье подошв за спиной. Штырь, всю дорогу сверливший мой затылок ненавидящим взглядом, нагнал и зашелестел у самого уха:
— Слышь, Пришлый! А сдача-то? Рубль целый остался, а то и боле! Давай пилить!
Мелкий забежал вперед, раскинув руки, преграждая путь, и метнул быстрый взгляд на Кремня, ища поддержки.
— Каждому по три гривенника выйдет! На табак, опять же, в картишки перекинуться… Чего в кубышку все совать? Мы ж заработали, наше это!
«Ну вот опять, неужто он настолько тупой и без чувства самосохранения?» — промелькнула мысль.
Процессия замерла под одиноким, мигающим фонарем. Сивый переминался с ноги на ногу, стараясь не уронить хлебную башню.
Пришлось резко развернуться. Кремень, пыхтя под грузом сахара, тоже затормозил. Но во взгляде пахана, устремленном на Штыря, я не увидел поддержки. Наоборот. Как ни крути, Кремень был сыт. На нем сидел теплый пиджак. На руках имелась еда на завтра и послезавтра. Схема работала, как швейцарские часы, и ломать ее ради пятака на махорку ему уже не хотелось. И, опять же, обещания золотых гор в будущем еще не успели померкнуть.
— Тебе чего неймется? — тихо спросил я. — Еда есть? Есть. Крыша есть? Есть. Деньги — у меня целее будут.
— А я хочу свои! — взвизгнул мелкий, чувствуя, как уходит почва из-под ног. — Кремень! Скажи ему! Он же нас обувает…
Кремень перевел взгляд с меня на Штыря. В черепе вожака со скрипом ворочались шестеренки: старая привычка жить одним днем боролась с новой, вкусной перспективой сытой стабильности. Резать корову, дающую молоко, показалось ему верхом идиотизма. Штырь со своим нытьем превратился в назойливую муху.
Тяжелый вздох вырвался из груди атамана.
— Умолкни, Штырь, — глухо бросил он, даже не глядя на него. — Сказано «общее» — значит, в общее. Тут есть кому за тебя подумать. Не вякай.
Штырь, багровый от унижения и бессильной злобы, отшатнулся, клацнув зубами.
Кремень покосился на меня, криво ухмыляясь и перехватывая мешок поудобнее.
— Строгий ты, Пришлый… Как немец-управляющий на фабрике. Ладно. Черт с тобой. Не пропьем сегодня — целее будут. Но, — грязный палец назидательно погрозил в воздухе, — если хоть копейка пропадет…
— Не пропадет. Чай пора дуть!
Своды моста, вечно пронизанные сквозняком, отдающим тухлой рыбой и сыростью, встретили нас привычным мраком. Но в глубине теплился жиденький огонек.
Там нас уже ждали.
Возле костра, жмущегося к каменной опоре, сидела «смена» — трое пацанят, совсем еще мелких, лет по восемь-девять. Они напоминали стайку воробушков, нахохлившихся на морозе.
Увидев нас, мелюзга повскакивала.
— Атаман идет! — звонко пискнул Кот. — Кремень вернулся!
Они кинулись навстречу, но затормозили в паре шагов, не смея подойти ближе. Глаза их — огромные, голодные, жадные — прикипели к ноше Сивого.
Кремень расплылся в довольной улыбке. Вот он, его звездный час. Не перед нами, тертыми, а перед этой пацанвой, для которой он был царем и богом.
Он шагнул в круг света, выпятив грудь, и с грохотом опустил кулек с сахаром на землю. Сивый, кряхтя, сгрузил рядом хлеб и сухари.
— Ну, чего глаза вылупили? — гаркнул Кремень, но без злости, а с барской ленцой. — Думали, пустые пришли? Ан нет! Гуляем сегодня!