— Больше нет. — Голос хрипел. — Хоть обыскивайте. Только леденцы остались.
Никифор Антипыч глянул на ладонь, удовлетворенно кивнул, и добыча перекочевала в бездонный карман шаровар.
— Леденцы оставь, зубы целее будут, — великодушно разрешил он. — Ладно. Свободны.
Отступив на шаг, он вернулся в пятно света.
— Но чтоб духу вашего тут через минуту не было. И тихо мне. Услышу шорох — вернусь и сгною в кутузке. Усекли?
— Так точно, ваше благородие! — гаркнул шепотом Кремень, сгибаясь в поклоне.
Надзиратель развернулся через левое плечо, сверкнув красным шнуром, и неспешно, с достоинством хозяина жизни, зашагал прочь. Ему было плевать, кого мы обнесли и что у нас в карманах. Государственная машина взяла налог и покатилась дальше.
Я сверлил взглядом широкую спину в зеленом сукне. Ногти впились в ладони до боли.
Мы снова нищие. Голые и босые. Но на воле, и за спиной у нас несколько чая и центнер сахара.
— Ушел… — выдохнул Кремень, сползая по стене. — Вот же упырь. Обобрал до нитки.
— Скажи спасибо, что не посадил, — буркнул я. — Валим. Нам теперь здесь точно не стоит появляться.
Кишки проходных дворов скрыли нас, надежно спрятав от гостеприимного Никифора Антипыча. Тормознули мы только у облупленной стены брандмауэра, где штукатурка висела струпьями. Сивый с гулким, похоронным стуком опустил мешки на землю и согнулся пополам, уперев ладони в колени.
Ладонь хлопнула по карману. Пустота отозвалась глухой тоской. Ни звона, ни шороха. Весь стартовый капитал, кровь и пот двух суток, перекочевал в бездонные шаровары представителя власти. Мы были чисты перед законом, как ангелы, и голы, как соколы.
— Вот вам наглядный урок политэкономии. Если бы вы вчера меня послушали и пропили все или на табак спустили, где бы мы сейчас были?
Штырь шмыгнул носом и затравленно покосился в черноту арки, словно оттуда мог выпрыгнуть второй околоточный.
— В околоток отвели бы, — буркнул он. — А то и в «Крестах» уже вшей кормили бы.
— Именно. А так — заплатили налог на тупость и свободны. Общак, братцы, — это вам не свинья-копилка. Это наша защита от каторги.
Парни угрюмо молчали, переваривая потерю, но в глазах читалось согласие. Мой рейтинг как казначея пробил потолок. Моя скупость спасла их шкуры, и спорить с этим мог только идиот.
Вроде бы пронесло. Но внутри, под ребрами, скреблась гнусная, профессиональная паранойя. Взгляд упал на собственные руки. В лавке я хватался за прилавок. Сжимал дверную ручку. Лапал. И все голыми руками, без перчаток.
— Слышь, Кремень. — Я дернул его за рукав. — Просвети… Этот «карман», Антипыч твой, или кто чином повыше… Они там, в полиции, сильно башковитые?
— В смысле? — На лице вожака отразилось искреннее непонимание.
— Ну, завтра, когда все обнаружат да осматривать будут… Они там стекла с лупой разглядывают? Следы пальцев ищут? Есть у них наука такая? Может, по отпечаткам вычислят?
Кремень вытаращился на меня как на юродивого, а потом заржал — нервно, хрипло, сплевывая накопившуюся желчь.
— Ты, Пришлый, точно не от мира сего. Белены объелся? Кому твои грязные грабли нужны? Пальцы… Скажешь тоже!
Он выразительно постучал себя костяшкой по лбу.
— Тут на рожи смотрят. На приметы особые. Шрам там, нос на сторону свернут, наколка какая. Уши еще, говорят, меряют линейкой — мода такая новая у сыскарей пошла, французская. А чтоб пальцы разглядывать… Ты ж не на высокоблагородие покусился, чтоб за тобой с лупой ползать. Если никто тебя в харю не видел — то и не найдут.
Я выдохнул так шумно, что с губ сорвался свист. Ну слава тебе, господи. Дактилоскопию еще не завезли. Можно лапать хоть самого губернатора за эполеты — если не поймали за руку, доказать ничего не смогут. Бертильонаж с его замерами ушей мне не страшен — меня в картотеке нет.
— Но булки не расслабляй. — Кремень вмиг посерьезнел, хищно поводя носом. — Антипыч — это полбеды. Его не зря «карманом» зовут. Околоточный — он хозяин на районе, барин, но с ним перетереть можно. Он как купец — товар, деньги, свобода. Торгаш в погонах.
— А с кем нельзя? — Холодок пробежал по позвоночнику, намекая на новые неприятности.
— С духами не договоришься, — начал лекцию Кремень, загибая грязные пальцы. — Городовые. В шинелях серых, столбами на перекрестках торчат. Тупые как пробки и свистят по любому поводу. Толку от них мало, но, если толпой навалятся, сапогами забьют.
— Это пехота, — отмахнулся я. — Дальше.
— Дальше — шпики. — Голос Кремня упал до заговорщицкого шепота. — Ходят в штатском, всякими прикидываются, уши греют по чайным да ночлежкам. Их не видно, но они везде, как вши. Сдал кто — и привет. Но самое страшное…
Он сделал паузу, словно боялся вслух произнести имя демона.
— Легавые. Или борзые. Сыскная полиция. Вот эти — звери лютые. Охотники. Им твои гроши не нужны, им надо человека затравить.
— Наслышан, — кивнул я.
— Был тут такой… Путилин. — Кремень перекрестился, будто помянул нечистого к ночи. — Иван Дмитрич. Говорят, сам дьявол ему на ухо нашептывал. Он, бывало, в бродягу переоденется, сядет с тобой за стол, водку пьет, за жизнь трет, душу выворачивает… А потом — хрясь! И ты в кандалах. Он мысли читать умеет. Вроде как в отставку собрался, «абшит» получил, но дело его живет. Щенки его подросли. Если Сыскная за нас возьмется — суши сухари, Пришлый. Из-под земли достанут. Не откупишься.
Сивый зябко передернул плечами, перехватывая мешки поудобнее. Аромат чая, пробивавшийся сквозь грубую холстину, уже не казался запахом победы. Он пах риском и казенным домом.
Я задрал голову, глядя на низкое, свинцовое небо Петербурга. Пока мы щиплем мелочь по карманам и таскаем банки с леденцами — нами занимаются антипычи. Это бизнес, часть экосистемы. Но взлом замка, пусть и на вшивой лавке, — это уже заявка на высшую лигу. Начнем работать по-крупному — придут борзые.
И тогда знания из будущего про отпечатки пальцев мне помогут не больше, чем представления об устройстве атомной бомбы. Против полицейской системы работает только другая, своя система.
— Усек, — сказал я жестко, подводя черту. — Значит так. Надо место менять. Под мостом мы как на витрине — любой дух найдет, а шпик срисует. Нужна нора поглубже и потише. И, пока не переедем, с добычей не светить.
Мы двинулись дальше, в темноту, унося на плечах ворованный чай и тяжелое, как могильный камень, знание: в этом городе даже на крыс есть свои хищники.
Своды моста встретили родной сыростью и амбре, которое теперь казалось ароматом домашнего очага. Сивый с облегченным стоном, похожим на выдох парового котла, сбросил ношу на грязный песок. Холстина глухо ударилась о землю — звук вышел тяжелым, плотным, так звучит настоящее, полновесное богатство.
Вокруг серело. Питерское небо наливалось цветом грязной половой тряпки, обещая скорый и промозглый рассвет — самое время для тоски и ревматизма.
— Надо глянуть, чего мы там, — хмыкнул Кремень и тут же принялся развязывать узлы.
Мы молча уставились на сокровище.
Два пуда «кирпичного» — черные, плотные плитки, спрессованные в камень. Выглядели они как куски сланцевой породы, которой только мостовые мостить, но на деле это была твердая валюта. Чай, который не портится, не мокнет и всегда в цене у простого народа. Золотой стандарт нищеты.
Рядом пестрело десятка два бумажных пачек: «Царский», «Байховый», «Фамильный». Товар деликатный, господский. Легкий по весу, неподъемный по цене.
И россыпь веселых жестянок. «Георг Ландрин». Монпансье. Штырь, не утерпев, тут же вскрыл одну, и теперь за его щекой перекатывался леденец, а на чумазой физиономии блуждала блаженная улыбка клинического идиота.
Плитка «кирпичного» легла в ладонь, приятно холодя кожу. Добротно. Но радости не было. Вместо триумфа внутри росло четкое понимание: мы сидим не на мешках с чаем, а на бочке с порохом, к которой уже поднесли фитиль.
— Налюбовались? — Взгляд уперся в переносицу Кремня. — А теперь собирайтесь. Уходить надо. Насовсем.