Мы начали подъем. Ступени здесь были крутыми и скрипучими, рассчитанными на торопливую прислугу, а не на крадущихся воров. Приходилось ступать на самые края, вжимаясь в стену, где доски меньше «гуляли».
Поднялись на самый верх, упершись головами в низкий потолок. Я толкнул люк плечом. Он неохотно поддался, осыпав нас трухой.
Сквозь слуховое окно падал тусклый лунный свет.
Я подошел к толстой деревянной балке — третьей от трубы. Просунул руку в щель между деревом и кирпичной кладкой, проверяя глубину. Идеально. Сухо и незаметно.
Полез в карман и выгреб добычу, спрятал.
После чего повернулся к парням.
— Слушайте меня внимательно, — сказал, глядя каждому в глаза. — Это наш общак. На черный день. На подкуп, на еду, на побег — если прижмет.
— Общак… — повторил Васян, словно пробуя новое слово на вкус.
— Взять отсюда можно только с общего согласия. Кто крысятничать начнет — пожалеет. Поняли?
Они молча кивнули.
— Вот теперь всё. — Я отряхнул руки. — А теперь вниз. Через кладовку. И молитесь всем святым, чтобы Спиридоныч уже храпел в своей каморке.
Спуск прошел быстрее, но напряжение росло с каждым шагом. Мы шли по другой лестнице — той, что вела внутрь, в продуктовую кладовую.
Прокрались между мешками, стараясь не задеть пустые ведра, которые могли загреметь на весь этаж.
Выход в коридор. Самый опасный момент.
Я приоткрыл дверь кладовой на щель. Вроде тихо. Шепотом велел:
— Идем.
Мы выскользнули в холодный, гулкий коридор первого этажа и на цыпочках, гуськом, двинулись дальше мимо каморки дядек.
— Порядок, — выдохнул Грачик. — Пронесло…
— Заходим с рожами «кирпичом», — проинструктировал я. — Если кто проснется и спросит — ходили до ветру. Все разом.
Надежда проскочить незамеченными умерла через три шага, как только мы свернули за угол.
Прямо перед входом на табурете сидел Спиридоныч. Рядом с ним на тумбочке чадила керосиновая лампа.
Услышав наши шаги, он медленно поднял тяжелую голову. В глазах не было ни злобы, ни удивления — только усталость.
— Явились, — не спросил, а констатировал он. — Полуночники хреновы…
Мы застыли, как кролики перед удавом.
— Спиридоныч, мы… — начал Спица, мгновенно включая режим «бедный сиротка». Голос его задрожал, стал жалобным. — С работы… Задержали!
Легенда была так себе, шитая белыми нитками, но хоть что-то. Учеников действительно часто гоняли допоздна, и хозяева мастерских творили, что хотели. Это здесь никого не удивляло.
Дядька смерил нас мутным, тяжелым взглядом. Почесал небритый подбородок.
— Мастера, значит… Ну, допустим.
Перевел взгляд на Васяна, который старательно втягивал голову в плечи, пытаясь казаться меньше.
— С ними, — кивнул он на парней.
— Понятно. Опоздали, бывает. Завтра у мастера спрошу. А вот ты…
Он тяжело, с кряхтением поднялся с табурета. Тень качнулась на стене, накрывая меня с головой.
— А ты, Тропарев? Ты ж вроде у нас больной. «В лежку лежу, помираю», говорил? Утром подыхал, а к ночи воскрес?
Я выпрямился, стараясь выглядеть как можно увереннее. Врать надо было быстро и нагло.
— Так я лечиться ходил, Спиридоныч, — выдал заранее заготовленную ложь, глядя ему прямо в переносицу. — К бабке-знахарке, на Сенную. Она заговор сделала, чтоб завтра встать мог и в мастерскую пойти. Вы ж сами говорили — дармоедов не терпите. Вот я и пошел, через силу… Заплутал немного на обратном пути.
Спиридоныч поднялся и подошел ко мне вплотную. Керосиновая лампа качнулась в его руке, осветив мое лицо — грязное, с размазанной сажей под глазами. Он прищурился, разглядывая меня, как диковинного жука.
А потом вдруг потянул носом воздух. Раз. Другой. Шумно, с присвистом.
Его лицо изменилось. Усталое равнодушие сменилось недоброй, жесткой ухмылкой.
— К знахарке, говоришь? Лечиться?
Он ткнул толстым, пахнущим махоркой пальцем мне в грудь, в самую середину прокопченной у костра куртки.
— А чего ж от тебя, «болезный», дымом несет, как от бродяги с обжорки? А? Кострами лечился? Или, может, савотейки на углях пек?
Ну зашибись. Штирлиц еще никогда не был так близок к провалу. Запах. Я совсем забыл про едкий дым костра под мостом, которым пропиталась одежда, пока мы ели раков. Алиби рассыпалось в прах. Сгорели мы, поймал дядька за руку, и крыть нечем.
К тому же в животе у Васяна громко заурчало — молодой организм требовал своего, не понимая драматизма момента. Этот звук в тишине коридора прозвучал как пушечный выстрел.
Спиридоныч тяжело вздохнул, будто я лично оскорбил его своей глупой, неумелой ложью.
— Всё ясно. Шлялись. Бродяжничали.
Он отступил на шаг, убирая руку с моего плеча, и махнул в сторону двери дортуара.
— А ну по койкам. Ужин вы пропустили — будете теперь животами бурчать до утра, чтоб неповадно было шляться.
Парни, не веря своему счастью, шмыгнули мимо него в спасительную темноту спальни. Я тоже потянулся за ними, надеясь, что отделался малой кровью.
Но в спину мне ударили слова, тяжелые, как приговор судьи:
— А ты, Тропарев, погоди радоваться. Завтра свое сполна получишь. Я Владимиру Феофилактовичу с утра доложу. Хватит с тобой нянчиться. Розги по тебе давно плачут. Завтра ввечеру, после работы, выпорем тебя так, что неделю на задницу сесть не сможешь. А теперь — пшёл!
Дверь захлопнулась за нашими спинами. Грохот засова оглушил в тишине.
Мы стояли в темноте спальни, слушая сопение сорока дрыхнущих пацанов. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом немытых тел и ночных горшков.
— Сеня… — прошептал Грачик из темноты. Голос его дрожал, срываясь на визг. — Тебя ж завтра… Забьют ведь…
— Спи, — отрезал я не оборачиваясь.
И прошел к своей койке, не раздеваясь, упал на жесткий, бугристый матрас и уставился в невидимый потолок.
Розги. Завтра. Вечером.
Да охренеть.
Старый хрыч Спиридоныч думал, что делает мне хуже, заставляя ждать казни целый день. Это древняя тактика: ожидание боли ломает волю сильнее, чем сама боль. Человек начинает накручивать себя, трястись, представлять, как свистит лоза, как рвется кожа… И к моменту наказания превращается в дрожащее желе, готовое валяться в ногах и молить о пощаде.
Но Спиридоныч не знал, с кем связался. Просчитался.
«Нет, дядя, — мысленно усмехнулся я. — Я здесь не останусь. Хрен вам, а не моя спина».
Решение пришло само собой, простое и твердое.
Система собирается меня унизить. Сломать об колено. Превратить в послушного раба, который будет целовать руку, держащую розгу.
Не выйдет. Я не