Вот как было на самом деле.
* * *
В тайне от окружающих Александр Петрович пописывал давно, и стихи, и прозу. В ящике письменного стола лежали короткая повесть, три-четыре десятка рассказов, ну и кое-что по мелочи. Выносить свои творения на суд публики Александр Петрович опасался: сам для себя определись, кто ты, и лишь тогда можешь рисковать. Человеку, воспитанному на Чехове, Толстом и Достоевском, трудно отважиться присвоить себе столь громкий титул — писатель.
Но письменный стол манил.
По выходным, закончив с бесконечной проверкой детских тетрадей, Александр Петрович с чувством тайного греха раскладывал на столе бумагу, выбирал из коллекции ручек (они были его маленькой слабостью) лучшую, причем каждый раз новую, и приступал к делу. Сюжетов поначалу хватало с избытком, разнообразных историй школа подкидывала великое множество, но, к немалому удивлению автора, источник быстро иссяк. По разумению Александра Петровича (высшее образование, филолог), каждый следующий рассказ должен был нести в мир что-то новое, приоткрывать человечеству какие-то иные, неизвестные дотоле горизонты. Александр Петрович пытался себе возражать: посмотри, у любимого Чехова вовсе не так, сплошь и рядом простенькие, между нами говоря, зарисовки — но сам же себя останавливал. Во-первых, Чехов, особенно пока был Антошей Чехонте, элементарно зарабатывал себе рассказами на жизнь, и только приобретя имя, начал работать по-настоящему. Во-вторых (эта мысль доставляла Александру Петровичу особое удовольствие), нельзя стремиться быть «как кто-то»: лучше быть первым… м-м-м… ну кого бы?… Анненским, чем вторым Пушкиным. Тезка — гений, конечно, но скольким прекрасным поэтам дорогу перекрыл — сравнением.
Причаливали рассуждения Александра Петровича обычно к следующему: делай, как получается, потомки рассудят. Доля кокетства в мыслишке была — не могут же потомки оказаться поголовно круглыми идиотами?
* * *
Отпустив Машу, Александр Петрович грустно улыбнулся и отправился на кухню заваривать чай. Жил литератор один, родители умерли, ни женой, ни детьми не обзавелся, надоело объяснять, почему. К жизни такой Александр Петрович успел привыкнуть, так же, как к удивлению окружающих: в 35 лет — один? Да думайте, что хотите.
Александр Петрович налил стакан крепчайшего чаю, освежил его долькой лимона, закурил и глянул в окно. Машин рассказ вызвал грустную улыбку: девчонка молодая, ничего не умеет, маловато знает, ни композиции, ни ритма, плюс бесконечные «он», «она», «что», «если» и «как». Александр Петрович усмехнулся: пришлось еще смягчить комментарии, чтобы не забить насмерть: пусть пробует. Маша, вообще-то, умненькая была, и по литературе, и по всем остальным предметам гуманитарного цикла всегда имела «пять», сумела, вон, в университет поступить. А рассказ? — что рассказ? — не с ее жизненным опытом писать настоящие вещи. Лермонтова, правда, в 27 уже не стало… Александр Петрович вспомнил про свои года и нахмурился. Еще чуть-чуть — и дотянем до Пушкина — а сколько сделано? Хорошо Маше, у нее по молодости лет любое событие — готовый сюжет, просто от новизны впечатлений, от свежести — а каково ему? Где брать то новое, от которого бросает к чистому листу? Александр Петрович вспомнил, с каким наслаждением ночи напролет писал свою первую и единственную повесть на школьный, разумеется, сюжет. Пока ничего не сказал — свободен как птица, вещай, пророчествуй, делись — как Маша сейчас. А от чего отталкиваться ему, когда в своих, пусть неизвестных пока широкому читателю произведениях он успел столько выразить? Страх самоповтора уже одолевал Александра Петровича; может, не так, как Конецкого, например, но уже. Где события, от которых он снова будет мучиться ночами сладкой мукой пишущего человека? Где они, с кем происходят? Или, как Гиляровскому, всю жизнь искать себе приключений, чтобы потом их описывать? Так ведь профессия у Александра Петровича — любимая, а денег литературой не заработаешь. Гиляровский, кстати, так в писатели и не вышел, репортером, по сути, остался, описателем.
Значит нужен другой путь?
Какой?
Тот же Чехов (Александр Петрович был в этом уверен) брал сюжеты, что называется, из-под ног, любое событие переплавлял в прозу. Довлатова, говорят, знакомые боялись: что ни расскажи, оформит в рассказ или байку, преломит как угодно, наизнанку вывернет. Юрий Нагибин: «Если из прошедшего не получится хорошей литературы, значит жизнь — полное дерьмо».
Взгляд Александра Петровича упал на кастрюлю с позавчерашним супом: во второй части сентенции Нагибин, видимо, прав, — а как быть с первой? Как получается ЛИТЕРАТУРА ИЗ ЖИЗНИ?
От напряжения мысль завибрировала, напряглась — и родила себе подобную. Как?!
А вот как.
* * *
Первую фразу рассказа Александр Петрович бросил на бумагу как гладыш в набегающую волну.
«В своего нового учителя литературы Александра Петровича (зачеркнуто), Михаила Петровича (зачеркнуто), Александра Юрьевича Маша (зачеркнуто) Таня влюбилась сразу, едва он переступил порог класса».
…хорошо… сохраняются параллели: имя — мое, отчество — поймут, чьё… с нею? — тоже правильно: сходство убрал, незачем подставлять девчонку…
Ни разу не использованная, недавно приобретенная ручка оказалась хорошей, скользила по листу плавно, не отвлекая от мыслей. Мыслей требовалось много, но и тут повезло: ночь впереди свободна, воскресенье.
Через полчаса после начала работы раздался телефонный звонок, но Александр Юрьевич в «Петровичи» возвращаться не пожелал и к аппарату не подошел: когда объясняешься в любви, пусть даже к себе самому, требуется полная сосредоточенность.
Стоп; надо прерваться и кое-что придумать, расставить, так сказать, вехи на большом пути.
Нужна короткая биография Тани, нужны создающие настроение детали, нужны повороты сюжета и финал. Ну например: несмелая ученица готова признаться в громадной и чистой любви к своему учителю, но что-то (что?) ей мешает. Наикрасивейшая помеха, разумеется, увлеченность учителя собственным высоким ремеслом: он педагог. Но не открывшееся чувство требует выхода — какого? — а единственного: выплеск на бумагу — дневник, стихи или песни. Ха, возвращаемся к реальности: Таня, пардон, Маша, принесла ему сегодня рассказ. Нет, подумал Александр Петрович, в пятнадцать лет рановато, рассказ потом, нужны стихи — что ж, на такое дело раскошелимся, одно из ранних собственных вполне подойдет. Поворотный пункт готов: юная Таня приносит Александру Петровичу, простите, сорвалось — Юрьевичу — стихи, а тот, не заметив сквозящего в них чувства, раскладывает стихи по полочкам, разбирает по винтикам, как, вообще-то, сегодня и произошло с машиным рассказом.
…я, кажется, начинаю запутываться в именах…
Что делать с Таней после разборки?
Варианты: детская влюбленность проходит просто; детская влюбленность проходит через обиду на непонятливого возлюбленного; появляется замещающий герой ее возраста. Первый и третий