— Нет, Ваша честь. Ей не было еще и шестнадцати лет, я не развращаю малолетних.
— Однако у Вас здесь, на восьмой странице, черным по белому написано…
— Минуточку, Ваша честь. Каждый литератор имеет право на вымысел.
— Вы — не литератор, сударь, Вы — учитель.
— Ваша честь… Умирая, Антон Семенович Макаренко произнес в тамбуре электрички, падая на руки чужих людей: я — ПИСАТЕЛЬ Макаренко. Не учитель, Ваша честь, а писатель.
— В книгах Макаренко подобных сцен нет.
— А Макаренко — не писатель.
Прости меня, Господи — ведь правда никогда ничего не было. Объясни им, что на восьмую страницу завели меня сами герои, я просто ничего не мог с ними поделать. Я создал их — да, но созданные — они ожили и начали действовать без меня, сами.
— Допустим. Вопрос второй: подсудимый, кто дал Вам право делать из живого человека книжный персонаж? Только не надо про замену имен и тому подобное — белыми нитками по черному не шьют.
— Видимо, как раз из-за контраста, Ваша честь, из-за одиночества и невозможности изменить действительность. Мне — 35; пятнадцать лет назад я верил: как раз в школе-то и можно чего-то добиться, влияя собой, оказалось — нет. Никого и ничего переделать невозможно.
— То есть, разочаровавшись в учительстве, Вы решили переделывать жизнь литературой? Живых людей — в рассказики?
— Ваша честь… Прошу о перерыве.
Александр Петрович очнулся.
Процесс будет бесконечным, уберите вспышки, я засветился сам.
Маша должна сейчас позвонить: оттого, что она скажет, зависит многое. Да не ври ты себе — ничего не зависит. У Александра Петровича с Машей не было ничего, а у Александра Юрьевича с Таней — было! — и прав на существование у последних двоих не меньше, чем у первых, и они, кажется, становятся мне гораздо более дорогими, чем Петрович и Маша. А ее, кстати, я сделал в рассказе, видимо, несколько более тонкой, чем она есть на самом деле… если она не разубедит меня сейчас телефонным звонком.
— Последний вопрос, подсудимый.
— Ваша честь, я просил о перерыве.
— Потому и вопрос — последний. Так всё же — кто дал Вам право…
— Никто. Простите, Ваша честь, перебил… Мне никто не давал права, я взял его сам. Так же, как все, шедшие до меня, избавьте от перечислений.
Александр Петрович увидел, что стрелки на часах дошли до 22–00; позже, по его представлениям, звонить в чужую квартиру было неприлично — значит, ждать больше нечего, доигрался. Можешь идти — прогуляться, проветриться — иначе твоя чугунная голова завтра окончательно засбоит.
* * *
Телефонных аппаратов в машиной квартире стояло два, один — в ее комнате. Позвонить она могла бы давно — и позвонила бы, знай, что говорить и как.
Там, в рассказе, усилиями Александра Петровича (несмотря на восьмую страницу, на собственные чувства, она не могла изменить отчества) Маша стала такой, какою мечтала стать: да, вот такой и хотела — и зря он изменил имена.
А может?!
Может попробовать?!
Ей уже не пятнадцать, — а живет он один?!
Ведь описал всё, вплоть до родинки на правой груди — ее-то он никак не мог увидеть?!
Если он чувствует ее так, если понимает ее так — может, это судьба?
Маше вдруг стало стыдно за себя: знал бы он, сколько за прошедшие пять лет наворочено…
Еще не взяв телефонную трубку, Маша решила начать так:
— Алло, Александр Юрьевич? Это Таня Вас беспокоит, узнали?
И он сразу всё поймет.
Он сразу всё поймет — и жизнь начнется с новой, восьмой, страницы.
* * *
— Алло, Александр Юрьевич? — как она издевалась над собой, произнося эту фразу в пустую мертвую трубку сквозь длинные громкие гудки. Где он ходит в половине одиннадцатого?
Еще улыбка — и трубка на рычаг.
Телефон тут же зазвонил: неужели?
Взять — и сразу сказать: «Добрый вечер, Александр Юрьевич!», чтобы в секунду понял: она заранее на всё согласна, она свободна и ждет его.
Но Маша не сказала — и правильно.
— Привет, Танька! — друг Николаша, судя по голосу, был навеселе. — Прошвырнемся, на ночь глядя?
Это была их условная фраза, пароль на случай тоски от жизни, спасательный круг от одиночества: пойдем, мол, вдарим по пивку?
Бравшей преграду всаднице дали подсечку, она не удержалась в седле, колькин голос возвратил на землю. Маша вспомнила Довлатова: «Ночь — опасное время, во мраке легко потерять ориентиры». Ночь нынче в самом начале, но разве от этого она перестала быть ночью?
— Только недалеко, — кинула в трубку Маша такой же их ответ-пароль.
Может, и правда рассказать всё Кольке?
* * *
Они устроились с пивом на ближайшей к подъезду лавочке. С Колькой действительно Маше было легко, он понимал ее и не приставал никогда, не лез, относился как к человеку.
— Ну, рассказывай!
Дальше Маша знала наперед: «Как дошла до жизни такой, что собираешься делать дальше?»
Хорошо, когда есть кто-то понимающий с полуслова — ему и отвечать можно так, как в той, вечной, не прекращающейся с восьмого класса игре:
— Такого сейчас расскажу — от зависти лопнешь.
Вот эту машину фразу стоявший рядом, за кустами, Александр Петрович и сделал для себя последней.
* * *
Он взял пиво в том же ларьке, что и Маша с его же учеником Колей — но на две минуты раньше, ни тот, ни другая его не заметили. А он их — вполне: сгорая от стыда, Александр Петрович дождался, когда они разберутся с продавцом, откроют пиво и пойдут к дому.
И сам он, ватными ногами переступая, двинулся вслед, благо улицы в микрорайоне школы были темными. Подслушивать? — нет, такого он себе не позволит, просто к дому ему по дороге.
И пошел.
И услышал, не подслушивая.
* * *
— Ваша честь, я отказываюсь от своих прежних показаний. Признаю свою вину полностью. О снисхождении не прошу.
— Суд удаляется на совещание.
* * *
Позвонил Александр Петрович на следующий день.
— Добрый вечер, Маша, это Александр Петрович, — он говорил быстро, словно боялся, что его прервут, — Маша, ты меня извини за рассказ, сама знаешь: воображение богатое, бывает, что и занесет. Давай забудем, ладно?
— Как? — ему послышалась в тоне горечь, но он уже боялся верить себе.
— А так! Забудем, и всё… Лучшее лекарство — время и молчание, помнишь?
— Я Вам вчера звонила.
— Да?!.. Хм… А я к другу как раз уезжал… Ну всё, Маш, у меня дела тут…
— А рассказ?