Она вибрировала ею. Лицо пылало, тело было натянуто, как тетива, глаза горели яростью. Кулаки сжимались, будто хотели ударить. Поза — вызывающая. Она не отступала. Она просто стояла перед ним и кричала.
Он не дрогнул.
Будь она хвороком — она уже была бы мертва.
Он казнил воинов за куда меньший вызов, чем тот, что сейчас эхом бился из её лёгких. Неподчинение. Неуважение. Дерзость. В его народе это были не слова. Это был приговор.
И всё же…
Он смотрел на неё.
И не чувствовал злости.
Только интерес.
Звуки, которые она издавала, — громкие, хаотичные, скоростные — были лишены смысла. Но в то же время… они были живыми. Настоящими. Она кричала голосом, слишком высоким для того, чтобы его слух мог полностью к нему привыкнуть, — резкий шквал гласных и согласных, сталкивающийся со стерильной тишиной камеры, как оружие, которым она не умела пользоваться.
Это было абсурдно.
Недостойно.
По-человечески.
И что-то внутри него откликнулось.
Она не понимала своего положения. Не осознавала оскорбления, которое наносила ему каждым неуправляемым жестом, каждым словом, брошенным в его сторону. Она не знала законов галактики. Того, что её жизнь принадлежит ему — забрать или оборвать. Того, что она стоит перед оружием, заключённым в имя.
Он не был обязан терпеть её.
И всё же… терпел.
Потому что она была его. И потому что она не знала лучше.
Пока что.
Запах торговой станции всё ещё держался на ней — кислый, вязкий. Хуже того — следы дуккаров. Они ползли по её коже, впитавшись в ткань этого оскорбительно тонкого наряда. Кихин чувствовал их — каждую руку, что подходила слишком близко, каждый след их липких феромонов. Смрад аукционной клетки ещё не выветрился.
Он хотел, чтобы этого не было.
Одежды. Запаха. Памяти о том, что касалось её до него.
Её нужно было очистить. Раздеть. Смыть до основы, если потребуется.
Этот наряд — если его вообще можно было так назвать — оскорблял его. Не потому, что обнажал слишком много. А потому, что говорил о слабости. О мире, который не ценит своих.
Он сжёг бы его в тот же миг, как только снимет с неё.
Он представлял её вымытой, с правильным запахом, одетой в одежду, выбранную им. Тёмную. Острую. Достойную.
Она этого не заслужила.
Но он дарует это всё равно.
Она продолжала бушевать, тело вздрагивало с каждым вдохом. Её голос — звук без формы, смысла и логики — бил по нему, как штормовой ветер. Громкий. Бесполезный. Прекрасный.
Она пыталась сражаться с ним.
Звуком.
Она не понимала.
Но поймёт.
Это было испытание.
Для неё — да.
Но в большей степени — для него.
Сможет ли он заставить её уступить, не сломав? Сможет ли вынудить принять то, что ей никогда не победить? Сможет ли удержать этот мерцающий, иррациональный огонь в своих руках — не погасив его?
Он не двигался.
Не говорил.
Просто ждал.
Она устанет. Рано или поздно. И когда это случится… начнётся урок.
Потому что она — человек.
И совсем скоро она поймёт, что это значит.
Глава 16
Дыхание у неё сбилось, но она не двинулась.
Он стоял перед ней — молчаливый, в броне, его руки всё ещё лежали на её плечах, словно груз, от которого невозможно избавиться. Не больно. Не жестоко.
Просто неизбежно.
Кожа зудела под одеждой — не её собственной, а той, что дуккары надели на неё после аукциона. Полупрозрачной. Оскорбительно тонкой. Созданной, чтобы выставлять напоказ, а не защищать. Она ненавидела каждую её нить.
Это было не её.
Как и всё остальное.
В горле жгло упрямство.
— Если ты так хочешь видеть меня голой, — прошептала она хрипло, — тогда сделай это сам.
На мгновение — дикое, безрассудное — ей показалось, что он может отреагировать. Что, может быть… может быть, он ответит как живое существо.
Но нет.
Лишь едва заметный наклон шлема. Почти незаметное движение.
Молчаливое согласие.
Ну что ж.
Тогда он начал.
Его пальцы в перчатках скользнули с её рук к краю тонкого топа — скорее вуали, чем одежды. Он поднимал его медленно, будто эта прозрачная тряпка весила что-то значимое. У неё перехватило дыхание, когда прохладный воздух коснулся кожи, когда ткань отлипла от соли высохшего пота и напряжения.
Она не помогала ему.
Но и не сопротивлялась.
Пусть.
Пусть он сам снимет с неё последнее, что хоть как-то можно было назвать своим.
Он уронил верх безо всякой осторожности. Тот мягко лег на пол бесформенной лужей. Ничтожный. Как мусор. Потом его руки вернулись — ниже. К юбке. К этой жалкой тряпице, которую дуккары повязали у неё на бёдрах, будто упаковку для продажи.
Он начал медленно. Возможно, пытаясь сохранить иллюзию контроля. Но она быстро исчезла. Ткань запуталась. И без колебаний — без терпения — он рванул ее.
Звук рвущейся ткани прозвучал в тишине, как выстрел. Она едва заметно вздрогнула.
Ещё рывок.
Ещё треск.
Последние полосы материи поддались под его руками, разлетаясь клочьями, как мокрая бумага.
Из её груди вырвался короткий вздох. Она тут же его подавила.
Не от боли. Не от ран. А от пугающей, жестокой лёгкости происходящего. Будто всё, что было на неё навязано — всё, что она не выбирала, — значило для него меньше, чем ничто.
И вот…Всё закончилось.
Она была обнажена.
Полностью.
Воздух ощущался чужим на коже. Слишком ярким. Слишком острым. Будто сам свет мог резать. Ей хотелось прикрыться. Провалиться сквозь пол. Исчезнуть. Но она не сделала этого. Она стояла.
Спина прямая. Кулаки сжаты. Тело дрожит — но остаётся на ногах.
Он стоял перед ней, всё ещё полностью закованный в броню. Неприкосновенный. Скрытый. Она была единственной обнажённой. Единственной уязвимой. И он даже не моргнул.
Ни намёка на кожу.
Ни тени лица. Только чёрный металл. Высокий. Безликий. Давящий.
Её голос сорвался, когда вырвался наружу:
— Ублюдок.
Он не отреагировал.
Не ответил.
Не дал ни малейшего знака, что её нагота хоть что-то для него значит.
Он просто смотрел.
И это — каким-то образом — было хуже всего.
Глава 17
Впервые он увидел её.
По-настоящему.
Не одетую. Не наполовину скрытую грязью торговой станции. Не размахивающую яростью и не укутанную в гордость.
Просто её.
Человека.
Обнажённую.
Он, разумеется, видел этот вид прежде. В досье. В контейнерах. На аукционах. Он изучал их скелеты, физиологию, пределы выносливости. Но ни один документ, ни одно сканирование, ни один поток данных не мог подготовить его к реальности той человеческой самки, что стояла сейчас перед ним.
Она была маленькой. Мягкой. Округлой там, где хвороки были угловаты. Уязвимой до почти немыслимой степени.
Никакой брони. Никакого панциря. Ни защитных гребней, ни чешуи. Ни когтей. Ни клыков. И никаких крыльев.
Она была абсолютно беззащитна.
И всё же — она стояла прямо.
С вызовом.
Самое открытое, самое незащищённое существо в галактике — и она смотрела на него, не отводя глаз. Будто здесь у неё была сила.
Мужество без брони.
Это противоречило логике.
Он сканировал её, не двигаясь, отмечая каждый изгиб, каждую деталь. Её кожа была тёплого, мягкого оттенка — гладкая, податливая, без изъянов, если не считать бледных следов от ошейника и пут. Грудь — полная и высокая, округлая, упругая, совсем не такой, какой он ожидал. Между бёдер — тонкая полоска светлых волос. Ноги, живот, бёдра — формы, которых у его вида не существовало. Не так.
Самки хвороков создавались для боя. Жёсткие мышцы. Плотные кости. Функция важнее формы.
А эта человеческая самка?
Она была создана для мягкости.
Для прикосновений.
Золотые волосы липли к плечам и шее, растрёпанные, влажные от пота и слёз. Цвет поразил его снова — золото. Не бледное, не выцветшее, а насыщенное, тёплое. Как звёздный свет.