— Господа, — на правах принимающей стороны начал Франц Фердинанд, которого я также далее буду называть просто Францем, дабы не утомлять моих читателей, — мы собрались, дабы обсудить планы наших держав на ближайшее будущее. Противоречия между нами велики, но я всегда был сторонником мирных переговоров, а не пушечной пальбы.
— Но будет ли этично, господа, обсуждать насущные европейские дела без президента Франции? — спокойно поинтересовался Черчилль.
— Я созвонился сегодня с Раймоном Пуанкаре, мы знаем друг друга почти двадцать лет, — признался я, — мы обсудили с ним основные моменты, которые его интересуют, а потому считайте, что в некоторой степени я представляю сегодня и политические интересы руководящих кругов Французской республики.
— Как бы раздвоения личности не вышло, — скривился Вильгельм. — Россия, как я понимаю, — против войны, а вот Франция как раз за начало конфликта. Пуанкаре, как мне кажется, страдает германофобией.
— Я бы так не сказал, но милитаризация пограничной Рейнской области его действительно пугает, — заступился я за французского президента.
— Мы усиливаем эту территорию, так как в свою очередь опасаемся внезапного нападения непредсказуемых французов.
— А когда последний раз Германия и Франция на высшем уровне обсуждали эту проблему?
— В 1822 году, — хохотнул из своего угла Черчилль. — Именно тогда прирейнские земли были соединены в Рейнскую провинцию Пруссии со столицей в Кобленце.
— Господа, — вступил в беседу Франц, — а почему бы нам не собрать большую конференцию и не обсудить этот вопрос?
— О, боюсь, что Рейнская область станет лишь аперитивом к нашему основному разговору, — Черчилль уже успел угоститься своим виски, а теперь задумчиво запивал его пивом. Судя по всему, действовала на него эта смесь примерно, как на обычного человека лимонад.
— Да, между Германией и Британией много противоречий, — согласился Вильгельм, — может быть, пришла пора нам их обсудить?
— Не слишком ли непосильная задача для одного дружеского ужина? — попытался разрядить обстановку Франц.
— Отнюдь, — Черчилль был настроен решительно. — Ставлю сто фунтов, что я сформулирую и озвучу наши основные претензии к Германии за минуту.
— Попробуйте, — Вильгельм саркастически улыбнулся.
— Итак, что нас, британцев, не устраивает? Германская экспансия в Африке — это раз, ваша бесконечная милитаризация на море и на суше — это два, ну и неизлечимая «тевтонская ярость» — это три.
— Тевтонская ярость — это не более чем реакция на британский снобизм, — сухо произнёс Вильгельм.
— Францию тоже в первую очередь смущает германская активность в Африке, а также не дают покоя Эльзас и Лотарингия, отделённые по итогам франко-прусской войны в 1871 году. И да — милитаризацию Рейнской области мы уже обсудили. Французы реально боятся немецкой агрессии, — озвучил я позицию Пуанкаре, изложенную мне им в недавней телефонной беседе.
— Понятно, — хмуро произнёс Вильгельм. — А самих русских что не устраивает?
— Простите за прямоту, но нас не устраивает германская гегемония в Европе, хотя основные наши претензии распространяются на Австро-Венгрию.
— На нас? — удивлённо и немного по-детски воскликнул Франц Фердинанд.
— Нам не нравится австрийское ползучее проникновение на Балканы. Мы уверены, что именно Россия имеет исключительное право протектората над всеми славянскими народами, помимо этого, у нас есть целый ряд вопросов к Османской империи, особенно относительно их отношения к армянскому населению.
— Господа, у Германии к вам тоже есть претензии. Мы считаем Антанту образованием, специально созданным, чтобы подорвать могущество Германии, — Вильгельм подался вперёд и немного набычился. — Оба марокканских кризиса ярко высветили наши противоречия с Францией. К Британской империи, Бельгии, Нидерландам и Португалии у нас тоже есть претензии. Все так удачно обзавелись в своё время колониями и так эффективно из них выкачивают ресурсы, что возникает резонный вопрос — а не пора ли начать делиться? Да, мы не скрываем, что стремимся к политическому и экономическому господству на Европейском континенте. Но что в этом плохого? Это ведь как спорт, господа!
— Скорее всего, это бокс без правил, судя по «плану Шлиффена», предусматривающему молниеносный разгром Франции, — вновь хохотнул Черчилль.
— Не надо выставлять Францию в виде невинной овечки. Если на то пошло, у нас есть копии планов французского контрнаступления, — Вильгельм выглядел уже не на шутку рассерженным.
— Что касается Австро-Венгрии, то у нас тоже есть немало претензий. Почему именно Россия должна быть главной защитницей славян? Моя империя справится с этой ролью не хуже, уверяю вас.
— Для начала удержите Боснию и Герцеговину, — хмыкнул Черчилль, явно взявший на себя этим вечером роль главного раздражителя. — Вы слишком многонациональны, а значит нестабильны. Куда прагматичнее было бы решать свои внутренние проблемы, а не заниматься поиском новых.
— Господа, предлагаю выдохнуть, немного успокоиться и спокойно, в удовольствие попить пиво, иначе большая европейская война начнётся прямо в этом ресторане, — постарался я успокоить моих коллег. — И не забывайте, что есть ещё конкретные интересы Румынии, Сербии, Болгарии, Боснии, Греции, Польши…А Османская империя, которая буквально разваливается на куски, но при этом стремится сохранить единство нации. Действительно, слишком много проблем для одного ужина. Я предлагаю…
В это время у входа в ресторан началась суматоха, зазвучали полицейские свистки, послышались звуки борьбы, и, наконец, разбрасывая висящих у него на руках и ногах агентов, в ресторанную залу ворвался избитый и окровавленный Распутин. Вид его был ужасен — одежда порвана, волосы взлохмачены, в глазах сверкали молнии. За ним следом шествовал человек в одежде, хорошо известной мне по веку двадцать первому, перед которым все безмолвно и испуганно расступались.
— Нашёл, ей Богу нашёл! — Распутин кинулся ко мне. — Истинного Императора нашёл! Забросило его, понимаешь, высшими силами в другое время. А я всё равно отыскал!
В эту секунду человек, идущий следом за ним, подошёл к нам вплотную, и я наконец увидел его лицо. Это был я, настоящий я, тот самый — до аварии и перемещения. Человек остановился рядом со мной, внимательно посмотрел в моё лицо и произнёс:
— Зачем