— Господа… и дама. Я в неоплатном долгу перед вами. Если бы я только мог словами передать то, что я сейчас чувствую! Вообразите человека, который всю жизнь ходил, согнувшись под страшной тяжестью, и теперь вдруг получил возможность выпрямить спину, расправить плечи! А чувствую себя как Атлант, переложивший небесный свод на плечи Геракла! Вы, вы — мой Геракл, Александр Николаевич! Вы один меня услышали, вы протянули мне руку!
Я улыбнулся, сел на имеющийся рядом стульчик и вырубился от общего упадка сил и магического перенапряжения. В себя пришёл на диванчике в своём кабинете. Был вечер, на столе горела лампа, а по кабинету ходил чем-то чрезвычайно озабоченный Фёдор Игнатьевич.
— Очнулись? Ну, слава богу! В гроб вы меня сведёте своими чудесами, Александр Николаевич.
— Устал немного, — зевнул я. — Как там Старцев? Всё хорошо?
— Старцев — сенсация. Жив, здоров, чрезвычайно бодр и фонтанирует эмоциями. Но сейчас важно не это.
— Верно мыслите. Сейчас важно поужинать.
— И даже не это. У меня в кабинете сидит чрезвычайно важный посетитель и ждёт вас, Александр Николаевич.
— Это по поводу источника или насчёт магии мельчайших частиц?
— Не могу знать, передо мной отчитываться он отказался.
— Ну так чего же мы ждём! — Я сел и потянулся. — Идёмте. Вдруг что-то интересное, а мы тут от жизни отстаём.
Глава 37
Три бумажки Якова Олифантьевича
Человек, оккупировавший кабинет ректора, явно чувствовал себя там как дома. Развалился в кресле Фёдора Игнатьевича, откинулся этак по-хозяйски, руки за голову заложил и блаженно улыбался в потолок, создавая полную иллюзию того, что и секретарша Фёдора Игнатьевича присутствует в этом же самом кабинете, но сокрыта от досужих глаз рабочим столом.
Лицом человек обладал круглым настолько, что Сократ преклонил бы колени и провозгласил, что лик сей снизошёл к нам непосредственно из царства эйдосов. Столь же круглы были стёкла очков. Жиденькие волосы аккуратно зачёсаны назад. Лет же посетителю было — около пятидесяти.
— Здравствуйте, — сказал я, очутившись в кабинете. — Вы хотели меня видеть?
Человек сверкнул очками, слегка изменив положение головы.
— А вы знаете, мне нравится, — неприятно вкрадчивым, чуть ли не мурлыкающим голосом произнёс он. — Этот ваш подход. Хорошо, без подобострастия, не заискиваете.
— Помилосердствуйте. Ни единого повода для заискиваний не вижу. Вас мне никак не представили. Вот если бы вы сразу отрекомендовались, скажем, императорским советником…
— Залебезили бы?
— Всё равно нет, но хотя бы утрудил себя поклоном, ибо приближенные его величества того несомненно достойны.
— И нос-то мне утёрли. Что не представился. Правильно, всё правильно. Нас, правительственных чиновников, завсегда за дурачков все принимают. Бывало, зайдёшь куда — он так и лебезит, так и танцует вокруг на цыпочках. Потому как известное дело, ежели начальник — значит, самодур. Не понравится чего — всё и поломает, и на каторгу сошлёт, верно я говорю, Александр Николаевич?
— Ох, и каверзные вопросы задаёте. Не столько сами вопросы, сколько манера постановки. Ох, запутался я. Ох, ляпнул не то. Покраснел, побледнел, заикаюсь.
Визитёр захохотал и опустил руки так резко и в такое место, что будь под столом в самом деле секретарша Фёдора Игнатьевича, она бы всенепременно охнула, поскольку удар пришёлся бы ей аккурат по темечку. Но было тихо, что, впрочем, ничего ровным счётом не доказывало.
— Полно ваньку валять, как в народе говорится. Давайте знакомиться. Моё имя Яков Олифантьевич, по фамилии буду Грибков. Такая вот простецкая и даже смешная фамилия — Грибков, и вся недолга. Давайте, пожмите мне руку.
Я приблизился и пожал руку вставшему по такому случаю чиновнику Грибкову. Рука была на ощупь как подушка, на которой всю ночь кто-то спал. Тёплая, мягкая, но, правда, сухая. Не сильно располагающая к себе рука, одним словом.
— Присаживайтесь, Александр Николаевич, не извольте испытывать ровным счётом никакого беспокойства на мой счёт. Я не собираюсь доставлять неприятностей ни вам, ни вашему дорогому Фёдору Игнатьевичу. А явился я сюда совершенно даже по делу, и вы, наверное, догадались, по какому.
— Есть пара мыслей.
— Именно! Вот и послушайте. Наши великолепно учёные маги закончили измерять силу источника, внезапно открывшегося на вашей земле. Сила оказалась равна шестнадцати сотням Мережковских, с небольшими подвижечками, плюс-минус, знаете, как это в математике бывает, полагаю.
— Наслышан.
— Уважаю всесторонне образованных людей, сам стараюсь таким быть. Знаете, вот, как бы занят ни был, а возьму время от времени и какую-нибудь книжку прочитаю. Например, про разведение пчёл. Или о вязании крючком — что под руку попадётся. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится. Вы читать любите?
Вопрос мне не очень понравился, но я ответил без запинки:
— Как вам сказать, господин Грибков… И да, и нет. Чтобы соответствовать занимаемой должности, вынужден много читать по своему предмету и смежным дисциплинам. А так, чтобы для удовольствия, или, вот, пчёлы… Нет-с, такого почти не бывало. Хотя в юности, знаете ли, доводилось листать всяческие сочинения, с большим любопытством.
— Понимаю, понимаю. Но вернёмтесь с вами к источнику. Источник такой силы — это, разумеется гордость и собственность государства.
— Я предполагал такой исход.
— Ну, Александр Николаевич, в бумаге, которую когда-то предку вашему далёкому выдали, было ведь особо помечено, что земля — ваша, а всяческие ископаемые и месторождения принадлежат государю, с выплатой вам процентов.
Я холодно кивнул, не подав виду, что никакой бумаги в глаза не видел, и вряд ли она вовсе существует в природе. Своё «родовое гнездо» я в той деревне лицезреть имел счастье. Пустырёк как пустырёк, чин по чину. На его месте, собственно, источник и расцвёл, а сам дом сгорел чёрт-те когда, если верить туманным рассуждениям Фёдора Игнатьевича.
— Процентов, — кивнул я и посмотрел на собеседника со значением.
— Тут-то мы с вами и подбираемся к самому интересному! — поднял палец Яков Олифантьевич. — Вам действительно полагаются двадцать пять процентов, но как их отделить от источника, скажите на милость?
— Я слышал, что для решения подобных вопросов Мефистофель изобрёл бумажные деньги.
— И прекрасно сделал! Очень рад, что вы сами перевели разговор в нужное нам русло. Вот, пожалуйста, возьмите бумажечку, которую я исписал, пока ждал вашего прихода. На ней, как вы видите, изображена сумма слишком страшная, чтобы произносить такое вслух. Если хотите, я приоткрою окошко, вам не дурно?
— Нет, не утруждайтесь, я никогда не боялся чисел, написанных на бумажке. Они меня, знаете ли, даже вдохновляют. Особенно когда сверху нет приписочки: «Счёт».
— Шутите! Это очень хорошо, что вы шутите, я и сам