— Спасибо вам большое, Порфирий Петрович, я буду глубоко иметь в виду эту ситуацию. А теперь, не соблаговолите ли вы проводить меня к вашему непосредственному начальству, ибо есть у меня некоторые пусть и праздные, а всё ж таки бесконечно важные для меня вопросы.
Янина Лобзиковна сидела в глубине библиотечного зала не сказать, чтобы в личном кабинете, а просто за рабочим столом, заваленным книгами. На немногих свободных местах, а также на самих книгах стояли картотечные ящики. Госпожа библиотекарь с головой ушла в работу.
— Доброго счастья, уважаемая, — привлёк я к себе внимание. — Рассудите нас, пожалуйста.
— Кого это — вас? Здравствуйте, — удивилась Янина Лобзиковна, поскольку стоял я перед нею в одиночестве.
— Во мне сейчас два голоса спорят. Их и требуется рассудить. Один голос кричит: «Иди к врачу, зрение проверь!», а другой говорит ему в ответ: «Всё у тебя хорошо со зрением, это объективная реальность нам что-то странное показывает». Ежели по существу, то набрёл я в вашем великолепном царстве-государстве на одну весьма обширную полочку, целиком заставленную книгами вот такого типа. — Я показал глянцевую обложку романа Александра Бушкова «Охота на Пиранью». — Оформление чудно́е, диковинное, печать не наша, бумага странная, не говоря уж о том, что словеса внутри вовсе загадочные. Вертолёт там какой-то, другое всякое… А уж безнравственность-то…
— Ох, вы не знаете? — удивилась Янина Лобзиковна. — Да это же очень известный случай был лет пять назад.
— Я, понимаете ли, тогда в деревне жил…
— Да охотно понимаю, рассказываю. Жил в городе господин Кружалин, купец и известный меценат, много и для нашей академии сделал, очень он ей симпатизировал. А когда преставился, наследники у него в библиотеке обнаружили множество книг и, согласно завещанию, все их передали нам. В их числе обнаружились и вот эти… Вышло так, что господин Кружалин из иных миров книги брал.
— Разве же это разрешено? Не говоря о том, чтобы возможно…
— Как вам сказать… Возможность, говорят, есть. Волшебство это сложное, и все упоминания о нём изъяты и запрещены, даже говорить о нём не желательно. Однако прямого запрета на само волшебство не существует. Комиссия, конечно, была, все книги тщательно изучили. Студенты до них допускаются — только с седьмого курсу, по направлению от преподавателя. Некоторые работы пишут по иным мирам, им нужно.
— Так-таки никакие студенты не допускаются до седьмого курса?
— Н-нет…
— Да ладно вам. Мы с ней в одном доме живём, я не наврежу.
— Ну, вы же понимаете, что дочка ректора…
— О, я понимаю вас великолепнейшим образом. Значит, все эти книги она перечитала на первом курсе?
— Не то чтобы все. Подобные той, что вы в руке держите, её не интересовали. Больше про любовь…
— Очень интересно всё это, Янина Лобзиковна. Спасибо вам огромное за разъяснения. Почитаю, с вашего позволения, иномирную литературу, до сих пор такого в руки не попадалось.
— Пожалуйста-пожалуйста, там, знаете, и диванчик имеется.
— Найду!
Я вернулся к иномирной полке, вернул «Пиранью» и взял нечто более близкое к моим интересам. Уселся на диванчик, открыл книжку, полюбовался фиолетовыми штампами на форзаце. Их было два: один — обычный, библиотечный, которыми были проштампованы все книги без исключения, а второй — посерьёзнее. Он гласил: «Данный матѣрiалъ (кнiга) произвѣдёнъ носитѣлѣмъ знанiй, моралѣй и цѣнностѣй инаго мира и не можѣтъ считаться литѣратурой. Чтѣнiя допустимо исключитѣльно въ ознакомитѣльныхъ цѣляхъ».
— Вот и ознакомимся, — сказал я, переворачивая страницу. — А то мало ли, что там такое может быть. А мы не ознакомлены. А вдруг война? Врага нужно знать в лицо.
Привычный бесхитростный образный ряд, перемешавшись со знакомыми поворотами сюжета, легко втянул меня в столь мною любимое состояние транса. Пока несчастная героиня мыкалась среди высокомерных эльфиских аристократов в поисках счастья, некоторая часть моего мозга пыталась обработать очередные перипетии моей невероятно сложной жизни и сгенерировать хотя бы приблизительный план действия на ближайшее время.
Итак, господин Жидкий хочет причинить мне зло, как в своё время пытался Дмитриев. Но если Дмитриев был мелкой, в сущности, сошкой, и щелчка пальцев Серебрякова хватило, чтобы лишить его всех возможностей под меня копать, то Жидкий — это, на минуточку, прокурор. Тут, боюсь, принцип «я — аристократ, а ты кто такой?» не сработает. И аристократы в рудниках кирками машут, не брезгуют.
С другой стороны — ну а что он такого может на меня нарыть? Или на кого-то другого. Максимум — расколет бывших жителей деревни, что не было там никогда никакого Александра Николаевича. Был, мол, один, но умер во младенчестве, да и Николаевич из него весьма сомнительный. Но это всё — слова, да и только. Я всегда смогу сказать, что это у них в головах от источника помутилось. Да и вряд ли, откровенно говоря, деревенские будут меня сдавать. То, что спас их от смерти от голода и истощения именно я — сомнений не вызывает. Деревенька была вялая, земля плохая, концы с концами там с трудом сводили. Теперь же получат нормальное жильё, работу, деньги какие-никакие. В общем, вряд ли там сейчас хоть кто-то жалуется на судьбу и держит на меня зуб.
Никаких доказательств призыва меня из иного мира найти не получится. Всё, что при мне тогда было, давно сожжено и уничтожено, молнию от джинсов Диль надёжно спрятала. Даже если у Соровских найдут-таки иномирную литературу — ну, не смертельно. Во-первых, ко мне это привязать сложно, скажем, на помойке нашли и забрали из жалости. А во-вторых, ну, проштампуют. Ну, на худой конец, изымут. Пальцем погрозят. Вряд ли Жидкого это удовлетворит.
Магия Ананке? Нет у меня никаких книг по ней. Всё теперь в памяти Диль, куда доступа ни у кого нет и быть не может. Свидетельствовать против меня фамильярка тоже не станет. А кроме нас двоих об этом никто не знает и знать не может.
По всему выходит, что бояться мне нечего. Но Дмитриев прав: расслабляться не надо. Надо просто сохранять внутреннюю готовность. Так что просто подождём, пока Жидкий сделает ход. И тогда уже на него ответим сообразно.
Я кивнул своим мыслям и перевернул страницу. Дальше… Дальше у нас детский лепет заканчивается и начинается самое страшное. Свадебная решимость Татьяны. Сказать, что она сделала мне предложение, было, конечно, нельзя. Она дала мне понять — совершенно недвусмысленно — что предложение должен сделать я,