Мертвая рыба бешено вращала огромным глазом, пока его взгляд не остановился на мне.
***
Казалось бы, безумный сон должен был вымотать меня, но я проснулся лишь чуть позже обычного с небольшой мигренью и сухостью во рту. В воздухе стоял запах воска и железа. Радио перестало шипеть и подвывать, его зеленая шкала больше не светилась. Я не рискнул прикасаться к колбе с погруженными в нее электродами. От нее тянуло теплом, а жидкость окрасилась в серебристый цвет и заметно загустела. Мне следовало выплеснуть все это и отнести остатки оборудования и реактивов в лабораторию. Утро прибавило трезвости мыслям, сентиментальность превратилась в смешной призрак в голове. Маран погиб, и чашка смердящей воском жидкости не вернет его из мертвых и не станет достойным памятником его памяти. Но этот уже не казавшийся кощунственным акт пришлось отложить до вечера. Стук в дверь и подсунутое под нее письмо напомнили о важности дня.
Я заполнил нужные документы в канцелярии, оплатил сбор из оставшихся денег и получил билет на пересдачу переводного экзамена. Сдал ставшие ненужными книги и взял новые. Остаток дня провел в библиотеке за переписыванием глав «Механической логики» Адама Бюсси и набрасыванием пометок к тексту, которые должны были помочь в предстоящем экзамене. Удивительно, но набор цифр и замысловатые схемы больше не казались мне сложными. Напротив, я видел в них глубокий смысл. И в сложнейшей схеме параллельного, перекрестного и последовательного переключения рычагов в цепи мне виделась красота создающейся механической мысли.
Я уже упоминал, что в это время Академия почти пуста, а потому библиотека была безлюдна и предоставлена только мне и книгам. И все же смутное движение тем зрением, которое принято называть периферийным, я не замечать не мог. Оно казалось колыхающейся тенью, затем обретшей самостоятельную жизнь вещью. Но все мои попытки поймать ее в поле зрения оканчивались ничем. Она ускользала, чтобы появиться вновь, когда я пытался сосредоточиться. В конце концов я списал все на дурной сон и перестал обращать на фантом какое-либо внимание. Меня больше забавляли размышления Бюсси о том, что механические цепи вполне могли бы быть электрическими, а производительность в расчетах выросла бы существенно при замене десятеричной системы счета на двоичную. Этот комментарий к книге всегда воспринимался как апокриф, фантазия и даже шутка автора. Возможно, я первый за долгие годы, кто уловил в нем здравый смысл. Торопливо вырвав из тетради лист, я принялся набрасывать цепочку алгоритмов и не заметил, как наступила ночь.
У двери меня ждал завернутый в платок кусочек пирога. Анна не застала меня в комнате, очевидно приходя пообедать вместе. Но я не сильно расстроился по этому поводу. Меня обрадовал пирог. Погруженный в работу, я совсем забыл про обед. Что до беседы, когда я увлечен работой – я совсем неважный собеседник.
Закончить длинную цепь вычислений удалось лишь в глубокой ночи. Загвоздка с регистрами памяти долго не давала покоя, но, когда я наконец решил проблему, от ночи оставалась лишь пара часов для сна, а от пирога – пара крошек. Но я не спал, я смотрел на застывшую над крышей Академии и вершинами холмов Планету, когда-то называемую Юпитером. Она заливала ровным светом спящий город и золотила гребни облаков. Призрачный шарик Ганимеда застыл на его фоне стеклянной бусиной. Когда-то декан Керц, разморенный обедом и никак не настроенный на начало лекции, мечтал при нас о том, что связь с людьми оттуда однажды не будет лишь областью радиосвязи. Что арифмометры и разностные машины могут просчитать траекторию для химических ракет будущего, способных доставить туда наших парламентеров, а может даже станут частью этих ракет. Мы посмеивались тогда, но сегодня мне его фантазии не казались забавными. В них была глубокая идея, которую я никак не мог уловить и оформить в полноценную мысль в своей голове. И в попытках сделать это, я уснул.
Обычно в день экзамена меня била дрожь, что вполне понятно, учитывая мое довольно шаткое положение в Академии. Но этим утром я был на удивление спокоен. Меня не расстроили даже серебристые пятна на подушке, которую, конечно же, мне никто не обещался заменить – остаток срока до конца семестра я жил тут на птичьих правах, хоть и платил полную цену. Я с сожалением потер пятна рукавом. Вероятно, странная жидкость в колбе вновь забурлила, выплеснулась и испачкала мою постель. По забывчивости я оставил электроды, и хоть бурление прекратилось, возможно, что какие-то реакции в веществе все еще продолжались. Присев, я всмотрелся в жидкость. Она казалась тяжелым мягким серебром, чем-то вроде ртути, но не отражающей, а поглощающей свет. Одновременно я видел и свое отражение и нечто невесомое, пульсирующее, похожее на живую жилку внутри. Не тревога и не любопытство заставляли меня вглядываться в нее, скорее странное гипнотическое чувство, уговаривающее приближать лицо к стеклу колбы. Лишь далекий голос разума, напоминающий о экзамене, заставил меня оторвать от сосуда взгляд и начать собираться.
Обычно в тревожный день пересдачи я заходил к Анне и получал немного наставлений и участия, но на этот раз остановился у широких дверей, ведущих в восточное крыло. Они казались мне куда больше обычных, а прибитый кем-то из шутников-курсистов сушеный моллюск над косяком отражал полированным панцирем дневной свет. Раскрытые двери настораживали меня. Так мог улетучиться воздух, если давление в восточном корпусе окажется ниже нормы или образуется вакуум. Я удивлялся тому, что двери никто не сделал двойными с кессоном между ними, как на экспериментальных подводных кораблях Близнецов. Наверное, потому сигнальная лампа над шлюзом так отчаянно горит. Я моргнул, и наваждение пропало. В конце коридора послышалась возня, и я поспешно ретировался, прижимая к себе учебники и блокнот.
Наверное, Анна считала, что я избегаю ее и не без оснований, но меня это совершенно не заботило. Заботило другое – выбранный наугад из стопки билет казался издевательски простым. Поначалу я даже решил, что Керц насмехается надо мной, но лицо его оставалось непроницаемо серьезным. Я все же заметил, что для подобных вопросов не требуется времени и ответ я могу предоставить не раздумывая.
Керц удивленно поднял на меня взгляд. В глубине глаз старого морского офицера, сменившего кортик на чернильное перо, блеснуло что-то вроде любопытства и одновременно тревоги. Возможно, он решил, что я намерен прекратить бесполезную борьбу.
– Это стандартная программа для вычислений значений с плавающей запятой, – сказал я. – Подходит для любого арифмометра и разностной машины, и не требует обращения к постоянной памяти, – Я