Но сам факт появления второй пассионарной консорции, светской и придворной, указывает на рост пассионарного напряжения на Руси. Система усложнилась, что, с одной стороны, увеличило ее энергетический (боевой и экономический) потенциал, а с другой — расшатало этносоциальную доминанту. Противники старого порядка не имели собственной политической программы, они просто старались поступать наоборот. Об этом прямо заявил Дмитрию Донскому митрополит Киприан: «Ныне же окружили тебя, как псы, многие, суетно и напрасно они стараются». А ведь эту позицию Киприана поддерживали Сергий Радонежский, Дионисий Суздальский, Федор Симоновский и почти все наследники идеи покойного митрополита Алексея. Идея эта была проста: православная теократия, опирающаяся на сочувствие народа и руководящая князьями. Та самая идея, которую описали крестоносные мифотворцы как грозную реальность, тогда как в Азии она была только мечтой о «царстве пресвитера Иоанна».
Учитывая свойства человеческой психики, можно не удивляться нелюбви Дмитрия к владыке Алексею. Перед походом на Мамая князь поклонился раке св. Петра, но прошел мимо гроба Алексея. Видимо, даже в этот критический момент он не мог простить того, что удар в спину владыки, замышленный его другом Митяем, прошел мимо цели. Православная церковь устояла и выправила политические просчеты молодого и не очень талантливого князя, но канонизация Алексея и Сергия была отложена надолго — до 1447 г.
При этом примечательно, что церковь ни материально, ни морально не пострадала и ход событий не изменился. Нелепый удар пришелся по политической линии — традиции Александра Невского. За легкомыслие князя расплатился народ тысячами русских трупов на Куликовом поле. Не будь интриг Митяя и ссоры Дмитрия с Алексеем, потери в войне были бы меньше, а результат больше, ибо вряд ли Ягайло смог бы увлечь православных подданных на войну с чтимым ими митрополитом.
Нет, здесь не место в сотый раз рассказывать о дне рождения Великой России на берегах реки Непрядвы 8 августа 1380 г. Повторения известного только уводят от понимания глобальных процессов.
Все знают, что русская рать победила скопище Мамая, но для того, чтобы осознать значение этого великого деяния, надо посмотреть на него с новой стороны, ибо в Истории все явления — это не противостояния, а многоугольники.
Великий князь Дмитрий Донской
Здесь кончается сфера компетенции историко-филологического метода, наткнувшегося на непреодолимую преграду — дискуссию о войне против татар, за освобождение Руси. Этот спор не нужен и, более того, беспредметен, так как татарского единства уже не было. Талантливый и энергичный темник Мамай происходил из рода Кийян, враждебного Тэмуджину и проигравшего войну в Монголии еще в XII в. Мамай возродил причерноморскую державу половцев и алан, а Тохтамыш, возглавив предков казахов, продолжил улус Джучиев. Мамай и Тохтамыш были врагами. Традицией Руси был союз с Ордой, следовательно, с Тохтамышем, значит, оппозиция должна была искать союза с Мамаем, но если так, то и мира с Литвой, союзницей Мамая. Церковная партия должна была рассорить великокняжскую партию с Мамаем… и она проделала это с невероятным искусством. Мамай всеми силами стремился к союзу с Дмитаем и Митяем, пропустив последнего через свои владения кратчайшим путем — по Дону — в Константинополь. После гибели Митяя и ссылки другого члена великокняжеской группы, Пимена, Сергий и Дионисий вернули свое влияние, и сила вещей толкнула Дмитрия на Куликово поле, а Мамая — в лапы предателей-генуэзцев, отравивших ненужного друга.
Трагическая гибель Мамая весьма поучительна в аспекте этнологии. Мамай был степняк. Он считал, что убивать противников можно, а предателей нужно, но друзей обижать нельзя, потому что это так нехорошо, что даже в голову прийти не может. Это было мироощущение монголо-тюркского суперэтноса, пережившего в 1369 г. надлом и шедшего к распаду, потому что его разъедали чужие культурные воздействия: китайское, тибетские, мусульманское (иранское) и европейское.
У генуэзцев была иная этика. Они считали, что главное в жизни — выгода, что монголы и тюрки почти не люди, а объект для коммерческих операций. Когда они сильны, их надо использовать, когда ослабли — выкинуть. По сути, это была психология зарождавшегося капитализма.
Этика, базировавшаяся на капиталистических общественных отношениях, была несимпатична ни русским, ни татарам, ни византийским грекам. Экономические интересы, господствовавшие в условиях зародившейся в романо-германской Западной Европе формации, были им непонятны, проявления их вызывали отвращение. Даже хан Джанибек, узнав, что случившимся в причерноморских степях массовым падежом скота, вызвавшим голод, воспользовались генуэзцы, чтобы по дешевке покупать у татар детей для работорговли, возмутился и двинул войско на Кафу. Ему было просто не понятно, как можно использовать беду соседа для легкого обогащения. С его точки зрения, это было очень дурно.
С татарским войском в Крым пришла «черная смерть» — чума, опустошившая Европу. Сама Природа выступила против хищничества генуэзских торгашей.
Мамай не был столь предусмотрителен и стал союзником генуэзских купцов. Ему и в голову не приходило, что его считали неполноценным, не любили, а использовали. И он стал жертвой контакта на суперэтническом уровне. Зато его дети, успевшие уйти на литовскую Украину, уцелели.
Но, повторяю снова, моральные оценки для природного процесса — этногенеза — недействительны. В XIV в. Западная Европа находилась в финале акматической фазы, пассионарное напряжение которой породило колониальную экспансию. «Монголосфера», растратившая свою пассионарность в междоусобных войнах, вступала в фазу надлома. Распад ее был неизбежен, несмотря на наличие богатых земель, повышенное увлажнение степей, позволявшее увеличить выпас скота, и множество доблестных богатырей, верных своим природным ханам.
Часть пятая
Контуры будущей России
Начало Нового времени
Эпохи, как и люди, смертны. Суперэтническая целостность, сопряженная с мироощущением и культурной традицией, возникая вследствие пассионарного толчка, неизбежно теряет инерцию, а следующий пассионарный толчок знаменует начало нового процесса. Однако культура может быть передана по эстафете, что часто заслоняет природные закономерности: современникам эпохи, на которую приходится разрыв между старым и новым этногенезом, кажется, что ничего особенного не произошло. А историки и литературоведы не могут заметить живой действительности уже потому, что объект их изучения — создание рук человеческих, которые могут либо сохраняться, либо разрушаться, но не взрослеть или стареть.
Да и как может заметить современник долго идущий процесс этнической модификации? Это видно только историку, чье