Чтобы прояснить намерения противника, он распорядился добыть языка. В придонскую степь в междуречье Быстрой и Тихой Сосны выслали разъезд – полсотни всадников во главе с Родионом Ржевским, Андреем Волосатым и Василием Тупиком.
В привычной суете, сменяя друг друга, проходили дни, а вестей от разведчиков все не было. «То ли не могут взять языка, то ли воронье уже выклевало им ясны очи», – терялся в догадках князь, и сомнения в своих силах вползали в душу. Да и правда, два года назад на Воже он разбил всего лишь мурзу Бегича, а тут идет сам страшный Мамай. С ним шутки плохи. Помнил князь и свою последнюю встречу с темником в Сарае-Берке девять лет назад, тогда тот принял его, словно хан, смилостивился и уменьшил «выход» с Руси…
Не в силах превозмочь нетерпение и беспокойство Дмитрий Иванович вслед за первым отрядом отправил и второй с тем же поручением – добыть языка.
Неожиданно с торговым караваном явился переодетый посланец Тохтамыша, показал пайцзу, на которой красовалась голова льва, и предупредил о грядущем нападении. Это еще более встревожило. Да и правда, какое хану дело до Москвы? Тут что-то не то… От всего этого напряжение нарастало, на всякий случай готовились к худшему.
Князь созвал совет и велел всем высказаться. Говорили долго, кто хитро и витиевато, а кто рубил правду-матку с плеча. Предлагали разное: запереться в недавно отстроенном [58] белокаменном Кремле, одной из сильнейших крепостей северо-восточной Руси, выдержавшей до того две литовские осады, встретить ордынцев на Окском рубеже и не дать им переправиться на левый берег и, наконец, самое безумное – выйти в поле навстречу врагам, пока они не соединились, но в последнем случае если чуть замешкаться, то можно оказаться между молотом и наковальней. Мамай ударит спереди, а Ягайло в спину… Как ни удивительно, но Дмитрий Иванович склонился к самому безрассудному.
Война с Ордой грозила неисчислимыми бедами, и это все понимали. Никто не мог предвидеть ее исхода, ибо борьба с татарами в степи сопряжена с большим риском.
Прежде чем принять окончательное решение, Дмитрий Иванович отправился к Живоначальной Троице в обитель Сергия Радонежского, дабы тот укрепил его дух, хотя и без того знал: не дрогнет, не уклонится, выйдет навстречу басурманам и одолеет их или сложит буйну голову. Тем не менее хотелось, чтобы преподобный старец успокоил, вселил веру в победу, а коли сподобится, то снял и киприаново проклятье, все более тяготившее в пору неопределенности. Перед лицом неизвестности груз церковной анафемы страшил.
С некоторых пор отношения московского князя с Сергием были испорчены, и причин для этого имелось предостаточно. После смерти Алексия Троицкий игумен отказался стать святителем Руси и поддержал притязания Киприана, с которым состоял в переписке через иноков-странников. Кроме того, он слыл противником княжеского любимца Михаила. В одном из перехваченных писем митрополит Малой Руси прямо писал Сергию, чтобы тот не страшился московского князя, а коли тот погубит его, то Киприан позаботится о том, чтобы его как мученика причислили к лику святых. Мало этого, Троицкий настоятель поручился за Дионисия Суздальского, князь выпустил его, а тот вопреки своему обещанию отправился с ябедой в Царьград. За это поручителю надлежало ответить, но князь помиловал его, затаив однако злобу. В довершение всего перед отъездом Михаила к патриарху Сергий предрек ему смерть. Накаркал, ворон!
С тех пор московский князь не посещал Троицкую обитель и не приглашал к себе ее игумена, даже не позвал на крещение сына Симеона, но сейчас не до старых обид…
Дабы восстановить добрые отношения, в подарок братии Дмитрий Иванович прихватил с собой четыре бочки моченых яблок, солонины, три дюжины копченых гусей, два бочонка липового меда, лещей вяленых да капусты квашеной с клюквой, ну и прочего всего, чего и не перечесть… Пусть только чернецы молятся за православное воинство, а оно уж прольет свою кровушку, не поскупится… Лишь бы только выстоять, а монашеские молитвы особо действенны и благочестивы, потому в них верили и на них уповали.
Солнце уже закатилось за ели, и на землю начали спускаться вечерние сумерки, но облака на западе еще заливал багрянец, когда запыленные всадники подскакали к обители, обнесенной тыном. Дмитрий Иванович тяжело слез с коня, бросил поводья рынде, крестясь, сотворил три поклона перед почерневшим от непогоды образом над воротами и ступил за монастырскую ограду. Его не ждали, братия растерялась, а Сергий, как всегда невозмутимый, встретил с печалью во взоре.
Уединившись в часовне, под вой внезапно поднявшегося ночного ветра князь долго говорил с игуменом с глазу на глаз, а наутро, чуть свет, между пением первых, хриплых со сна петухов и вторых, уже звонких, прочистивших горло, покинул обитель. Тут заморосил мелкий грибной дождик, постепенно перешедший в ливень, который окончательно смыл следы копыт на узкой глинистой дороге, превратив ее в грязевое месиво. На такой дороге и черт ногу сломит, прежде чем докуда-нибудь дотащится.
В это самое время братия во главе с Сергием, пав на колени, неистово, со слезами на глазах молила Господа даровать победу православному воинству, а с крыши, поврежденной недавним ветродуем, сочилась вода. Невзирая на это, иноки без устали все клали и клали поклон за поклоном перед строгими дивными ликами святых. Дойдет ли только их просьба до Спасителя… Так же когда-то молились монахи при нашествии Батыя. Тогда в наказание за грехи Господь отвернулся от русских и их земля чуть не превратилась в пустыню. Что-то будет теперь? Окончив молебен, запели псалмы – сперва тихо-тихо, чуть слышно, потом все громче и громче, шибче и шибче, так, чтобы слова церковных песен дошли до Господа. Пели так, что и сами не понимали, на земле они или уже на небесах.
Путь от Троицы до Москвы более сорока верст, и пока добрались, вымокли до нитки. Въехав во двор и не слезая с седла, Дмитрий Иванович велел топить баньку, да пошустрее. Однако великая княгиня Евдокия Дмитриевна уже озаботилась тем, хотя муж и не сообщил, когда вернется, – видно, трепетное женское сердце подсказало, что на подъезде, вот и услужила любимому. Так наподдавал, что добрый можжевеловый пар заволакивал баню и стены аж потрескивали от жары. Эх, баня, баня, мать родная!
После распаренный, лоснящийся, чуть живой, в расшитой по вороту холщовой рубахе, князь сидел в сенях на липовой