В лесу ребята разошлись и перекликались. Петька шел, пока не смолкли голоса. Рябину он нашел, начал откапывать и только тогда сообразил, что ему с ней не справиться.
Рябинку поменьше Петька все же выкопал и, сунув в корзину для полноты комплекта два каких-то кустика, поспешил на крики ребят. Он вышел к реке у шиверы, что ниже лесопилки по течению, где по каменистому перекату можно забрести до середины реки.
Широченная россыпь галечника медленно и ровно понижалась, и лишь у противоположного берега дно круто уходило в глубину. В конце шиверы было спокойное плесо [61] с ямами.
Петька увидел одинокого рыбака. Он «маял» рыбу, то отпуская ее и забредая по пояс в воду, то подводя к берегу. В конце концов он настолько замучил десятифунтового ленка, что рыба легла на бок и далась в руки.
Когда рыбак, утомленный не меньше ленка, выбрел из воды и уселся отдохнуть, Петька с изумлением узнал в нем старика Ничипуренко, «зимогора» из острога.
— Дяденька, ты как сюда пришел? — спросил Петька.
— Хы, как пришел! Вот выпустили, и пришел. Чай, лето теперь! Я уж давно гуляю. Угнали нас тогда в Усолье, да я обратно к своим местам подался. Как тюрьму-то, отстраивают ли? Надо сходить посмотреть, — может, помочь… а то прокопаются чалдоны до позднего снегу. Надейся на них!
— Опять пойдешь в тюрьму?
— Кому острог, кому — царский дом. А иначе куда же мне, милок, податься? Така наша жизнь.
— Дяденька, а Котова арестанта не видел?
— Я про тех ничего не слыхал, как увезли, так и нету…
— Большая рыбина! Вот бы нам такую поймать! — воскликнул Ильюшка. Ребята подбежали и помешали разговору.
— Однако маятно рыбачить так. С коротким удилишком за ним побегаешь, так ноги отобьешь по камням. Вот с бредешком [62] бы здесь да ночью! Э-эх, тут можно взять рыбы! — отозвался рыболов, откашливаясь.
— Откуда ты его знаешь? — спросил Ильюшка, когда «зимогор» опять побрел в воду.
— В остроге он сидел, — ответил Петька с таким видом, словно там он с ним и познакомился.
— А у нас настоящий военнопленный есть, Адольфыч, — похвасталась Варька.
— Врешь!
— Верно, верно, — подтвердили ребята, — настоящий.
— Покажите, — просил Петька.
Эдька с Ильюшкой повели Петьку показывать ему «своего» военнопленного. У человека высокого роста в одежде было что-то необычное. Такие брюки, куртку и кепи мышиного цвета и грубые ботинки с обмотками Петька никогда не видел.
— Что он тут делает? — спросил Петька.
— Живет.
— Так и ходит? Не убьет он никого?
— Ну-у, — засмеялся Эдька, — видишь, чулки вяжет…
Пленный сидел на пороге маленького домика, построенного рядом с баней, и вязал перчатку. Крючок быстро мелькал в его руках.
Петька явно осуждал пленного за такое занятие и смотрел на него «свысока», хотя тот, даже сидящий на пороге, был чуточку выше его.
Считая, что долгим взглядом он недостаточно хорошо выразил свое отношение к армиям Вильгельма и Франца-Иосифа [63], Петька вдобавок сказал:
— Тоже солдаты! Чулки вяжут, а воевать полезли. Ух и надают им наши! Чего с такими воевать! Он, поди, и трус еще.
— Я тебе покажу, какие перчатки он связал моему отцу, — пообещал Эдька.
— Ну и что! И Варька ваша свяжет! — сказал Петька Ильюшке.
— Нет, не свяжет, — заспорил Эдька, — и на фабрике так не сделают: у него с узорами.
— А невод он нам не свяжет? — спохватился Петька.
— Что ж ему делать, раз в плен взяли, свяжет.
Но в ответ на предложение ребят Адольфыч, видимо недостаточно их понимая, понес какую-то околесицу, говоря, что перчатки для мальчика вязать не нужно, что он часто снимает их, быстро рвет, рукам холодно, а вязать «из толстых ниток — есть шпагатов — маленькую вещь есть тяжело», что в России нужно многим перчатки, вот когда он откроет мастерскую, то и для маленьких можно делать перчатки.
Говорил он, страшно коверкая слова, и Петька махнул рукой:
— Не будет толку!
Несколько дней ребята соображали, как бы устроить бредень. Выручил караульщик из будки на берегу, отдав им старую сеть. Ее привязали бечевками к веревке, веревку — к палкам. Через час бредень был готов, и все загорелись желанием сегодня же отправиться рыбачить.
Если остальные ребята спали на чердаках и могли улизнуть в любую минуту, то Петьке как гостю, спавшему на теткиной постели, выбраться было труднее. Он, взвесив все возможности, решил честно отпроситься у матери. Однако о ночной рыбалке она и слышать не хотела.
— Пойди-ка принеси воды, — сказала она.
Покорно исполнив то, что требовалось, Петька не отступал со своей просьбой.
— Мама, пусти, ей-богу, мама, пусти! — поднывал он довольно тягуче.
— Отстань, надоело мне тебя слушать!
— Да пусти ты его в самом деле. Пусть бегает последнее лето. Посидят у костра, — ну что с ним сделается! Ах, хорошо это… в ребятах развивается мечтательность. Я сам любил… — сказал дядя Вася.
— Вот тебя и выгнали из гимназии за твою «мечтательность», — раздраженно сказала мама. Но Петька знал, что дядю выгнали из гимназии за участие в революционных сходках. За стачку на заводе получил он «волчий билет», и ему в России работы не было, потому он и в Сибирь приехал. Маме тут же стало стыдно своих слов, и дядя Вася украдкой подмигнул Петьке: «Дело выйдет». После этого борьба продолжалась недолго. Петька был отпущен с непременным условием — ни под каким видом не лазить в воду.
Как только по домам начали гасить огни, рыбаки собрались на берегу Жиганки и пошли, спотыкаясь о лежни [64] из бревен, оступаясь в ямки, незаметные днем.
На шивере ребята прежде всего разожгли костер, сели вокруг огня и ждали, когда ночь заглохнет. Общее внимание привлекла картошка, которую Эдька насадил на прутик и жарил на огне.
Прут перегорал, картошка проваливалась в костер, он доставал ее, снова насаживал, жарил и, ежеминутно пробуя, хвалил ее необычайный вкус. Когда картошка окончательно обгорела, — всем досталось по малюсенькому кусочку обугленной корки. Хваленого вкуса картошки так никто и не понял, однако разом всем захотелось есть, и тут же были уничтожены взятые из дому припасы.
Когда темнота сомкнулась около костра, так что в пяти шагах от огня ничего не было видно, ребята размотали сетку и решили забредать в воду.
Быстрая вода