*** *** ***
Настоящее утро после битвы пришло не с золотыми лучами солнца, а с тяжелым, пепельным светом, едва пробивающимся сквозь плотную завесу дыма от тлеющих пожарищ. Воздух был густым и горьким на вкус — пахло горелым деревом, медной сладостью крови и той особой, тошнотворной сладостью, что исходит от смерти. Не было ни ликования, ни победных песен. Была лишь оглушающая, давящая тишина, нарушаемая приглушенными стонами из переполненных лазаретов и безутешным, разрывающим душу плачем женщин, узнававших своих мужей и сыновей среди аккуратно выстроенных рядов погибших.
Игорь вышел из душной полуземлянки знахарки, чувствуя, как его собственное дыхание спирает в груди. Ратибор все еще был без сознания, его дыхание — хрупкой, едва заметной нитью, протянутой между жизнью и небытием. Игорь не мог больше сидеть в неподвижности, ощущая свое полное, унизительное бессилие перед лицом травмы. Ему нужно было движение, действие, пусть даже бесцельное. Ему нужно было увидеть воочию, какую именно цену заплатили все они за его, игоря, тактическую победу.
Он медленно прошел через площадь, где еще вчера гремели его взрывы и где он, стоя на валуне, принимал молчаливое признание Рёрика. Теперь здесь суетились люди, но не для праздника. Они молча, с каменными лицами, разбирали завалы, тушили тлеющие головешки, выносили на носилках тела — и врагов, и своих. Он видел их лица — закопченные, изможденные, пустые от пережитого ужаса. Они кланялись ему, встречаясь взглядом, но в их поклонах не было и тени радости. Была лишь покорность судьбе и тяжелая, безрадостная благодарность за то, что сами они, по воле богов и этого странного ведающего, остались живы.
Он вышел за ворота, все еще покосившиеся на сломанных петлях. То, что открылось его взгляду, заставило его остановиться как вкопанному, перехватывая дыхание. Поле перед стенами, еще недавно зеленеющее, теперь было усеяно телами. Не абстрактными «врагами» или «потерями». Конкретными, отдельными людьми. Молодыми парнями, чья жизнь только начиналась, и бывалыми воинами с сединой в бородах. Хазарами в добротных кольчугах и шлемах, тускло блестевших в сером, беспросветном свете. И своими — ополченцами в простых кожухах, дружинниками Рёрика в смешанных доспехах.
Его сапоги с хлюпанем вязли в земле, превращенной пролившимся ночью дождем и потоками крови в бурую, липкую, отвратительную грязь. Он шел медленно, словно сквозь густой кошмар, его взгляд скользил по лицам павших, застывшим в последних гримасах боли, ярости или пустого удивления. Вот лежит один из варягов Хергирра — Эйнар, тот самый рыжий великан, что всего пару дней назад ворчал, копая по приказу Игоря волчьи ямы, а потом с медвежьей яростью рубился на стене, прикрывая товарищей. Его лицо, всегда готовое оскалиться в насмешливую ухмылку, теперь было спокойным, пустым и невероятно далеким.
Игорь наклонился, машинально поднимая с земли обломок вражеской секиры с изящно изогнутым лезвием. Металл был хорошего качества, сталь закалена умелым мастером. Он с силой швырнул обломок обратно в грязь, чувствуя, как его пальцы дрожат от бессильной ярости.
Он медленно обошел все поле, и его нога внезапно наткнулась на что-то мягкое и безжизненное. Он посмотрел вниз, и сердце его на мгновение остановилось. У самого подножия стены, в застывшей, черной луже, лежал молодой парень, почти мальчик. Игорь узнал его. Это был Мирослав, один из самых старательных подмастерьев Булава, юноша лет шестнадцати, который всего месяц назад с восторгом и благоговением смотрел на первую удачную плавку стали в новой домнице. Его лицо было восково-бледным, глаза закрыты. А в его окоченевшей, все еще судорожно сжимающей руке был зажат не меч, не топор, а обычный кузнечный молоток. Не оружие воина. Инструмент творца, строителя. Он умер, защищая свой дом и свое будущее с тем, что держал в руках в свой последний, такой далекий теперь, мирный день.
Игорь замер, не в силах отвести взгляд от этой немой, укоряющей сцены. Он больше не видел тактически выгодного поля боя, места своей громкой победы. Он видел лишь ее страшный, неприкрытый итог. Итог своих решений, своих расчетов, своих «гениальных» тактических схем. Каждый из этих мертвых мужчин, лежащих в грязи, был чьим-то сыном, чьим-то мужем, чьим-то отцом. И они лежали здесь, неподвижные и холодные, потому что он, Игорь Стрельцов, человек из другого времени, решил, что этот клочок земли, эти бревенчатые стены и эти люди стоят того, чтобы за них умирать.
Он не чувствовал себя победителем, триумфатором. Он чувствовал себя главным бухгалтером, подводящим чудовищный, кровавый итог. С одной стороны баланса — спасенный город, сохраненные жизни тех, кто выжил. С другой — десятки, сотни оборвавшихся жизней, растоптанных судеб. И жизнь Ратибора, его ученика, его почти сына, все еще висящая на тончайшем волоске и вписанная в графу «возможные потери».
Медленно, с трудом опустился на корточки рядом с погибшим юным кузнецом, не в силах оторвать взгляд от того самого молотка, навсегда замерзшего в мертвой хватке. Этот молот должен был ковать сталь, строить дома, создавать будущее. А вместо этого он стал последним, что парень сжимал в руках, отчаянно пытаясь остановить врага, идущего на его дом.
«Пепел победы», — пронеслось в его голове, и это слово отозвалось горьким вкусом на языке. Он выиграл сражение. Он отстоял Гнездо. Но то, что осталось после этой победы, было горьким, как пепел сгоревших домов, и тяжелым, как камень, придавивший его душу. Он понимал теперь то, чего не мог, не хотел понимать раньше, играя в командира: быть настоящим лидером — значит не только принимать почести и праздновать триумфы. Это значит смотреть в пустые глаза тех, кто заплатил за твой триумф своей кровью, своей будущностью. И продолжать нести этот невыносимый груз ответственности, даже когда праздновать уже не хочется, а единственное, что остается — это молча сидеть в кромешной тьме и слушать, как за стеной хрипит в агонии твой умирающий друг.
Глава 20. Бремя выбора
Когда Игорь переступил порог гридницы, превращенной в импровизированный лазарет, его ударил в нос густой, сладковато-кислый запах — тяжелая смесь свежей и застарелой крови, человеческого пота и горьких целебных трав. Воздух был спертым и тяжёлым, пропитанным тихими стонами, шепотом молитв и прерывистым дыханием умирающих. Он молча прошел мимо рядов раненых, разложенных прямо на соломе, его взгляд целенаправленно искал только одно лицо.
В самом дальнем, затемненном углу, на тонком слое соломы, покрытом грубым полотном, лежал Ратибор. Над ним, свесив седую голову, склонился старый знахарь Чурила. Увидев приближающегося Игоря, он медленно, с хрустом в костях, выпрямился, и на его испещренном морщинами лице читалась безмолвная повестка — та самая, что опытные лекари носят в глазах, когда исчерпали весь свой арсенал и могут лишь ждать.
— Ведающий... — начал он хрипло, разводя руками в безнадёжном, кающемся жесте. — Всё, что в моих силах...
Игорь молча отстранил его и опустился на колени у изголовья постели. Ратибор был бледен, как зимний снег, его кожа отливала мертвенной синевой. Запавшие губы посинели. Грудь подымалась короткими, прерывистыми судорогами, и каждый затрудненный вдох сопровождался тихим, клокочущим звуком — тем ужасным, безошибочным хрипом, что издает пробитое легкое, наполняясь кровью. На его груди, чуть ниже ключицы, зияла ужасная рана, туго перевязанная грубым, немытым холстом, уже насквозь пропитанным алым и багровым.
— Стрела, — глухо, уставше прошептал Чурила, стоя за его спиной. — Прошла навылет, ведающий. Задела лёгкое, самое его сердцевину. Внутреннее кровотечение... Я... я сделал, что мог знаю. Прижёг каленым железом, положил кровоостанавливающих трав — пастушью сумку, тысячелистник. Но... — Он снова беспомощно развёл своими старческими, трясущимися руками. — Теперь только боги, только они решат его участь. Или твои, коли они сильнее.