Вода схлынула, и Хенни снова осталась одна на берегу. Вздохнув, она достала полученное днем письмо, внимательно прочитала его, сложила и с усмешкой произнесла:
– За столом друг против друга его длинные одутловатые набожные щеки и ее жирное красное лицо, а прямо в середине сальный отпечаток, оставленный его лицемерной сальной лапой…
Какое-то время она задумчиво смотрела на письмо, вертя его в руках, потом взяла авторучку и начала писать ответ. Разорвала листок наискось, плюнула на грязное письмо, затем взяла его щипчиками и сожгла вместе со своим недописанным ответом в маленькой кастрюльке, что сушилась на радиаторе.
Письмо прислал ее старший брат, Норман Кольер. Он отказался одолжить ей деньги и примерно в середине письма, там, где красовался оскорбительный отпечаток пальца, заявлял:
«Странно, что тебе не хватает денег. Твой муж зарабатывает около $8000 в год, и тебе, поскольку ты любимица отца, всегда что-нибудь да перепадает. Я лишь могу дать тебе хороший совет, которому, я уверен, зная тебя, ты не последуешь. А совет мой такой: умерь свой пыл, экономь, не трать больше того, что имеешь, и не занимай у ростовщиков. Моя семья сама живет впроголодь. Сколько, по-твоему, я получаю за ту работу, что дает мне отец? Сама выпутывайся из своих неприятностей. Беда в том, что прежде тебе никогда не доводилось расплачиваться за свои ошибки».
Хенни открыла окно, чтобы дым выветрился из комнаты, и затем принялась перебирать безделушки, лежавшие в серебряной шкатулке. Вытаскивала их одну за другой и рассматривала с досадливым видом. После распахнула дверцы платяного шкафа и, порывшись за стопками белья, извлекла на свет сначала библиотечную книгу, затем два тяжелых серебряных суповых половника и шесть серебряных чайных ложек. С минуту безучастно разглядывала их, потом снова сунула в тайник.
Детей Хенни предоставила заботам Луи. Та накормила их. Сама Хенни поела с подноса в своей спальне, рассеянно делая расчеты на клочке от конверта. Когда понесла поднос в кухню, увидела, что Луи моет посуду.
– Убери от раковины свой толстый живот! – вскричала Хенни. – Посмотри на свое платье! О боже! Теперь придется к понедельнику дать тебе другое чистое сухое платье. За пьяницу выйдешь замуж, когда вырастешь, раз вечно ходишь с мокрым передом. Эрни, помоги Луи с посудой, а вы, малышня, быстро все отсюда. И выключите это чертово радио. Достаточно того, что мистер Великий Я-Я выпускает здесь пар, когда бывает дома.
Дети убежали, радостно вереща. Луи, надув губы, завязала на поясе полотенце. Хенни, вздохнув, взяла чашку чая, что налила для нее Луи, и пошла в свою комнату, расположенную рядом с кухней.
– Эрни, – крикнула она оттуда, – дай свои штаны, я их починю!
– Время еще есть, – отозвался он, проявляя заботу о матери, – их необязательно чинить сегодня. Завтра воскресенье – день веселья, и мы будет красить дом. Я надену комбинезон.
– Слышал, что я сказала?
– Ладно. – Эрни вмиг снял брюки и, держа их на вытянутой руке, кинулся в комнату матери. Постоял немного рядом, наблюдая, как она латает прореху. – Мам, я бы сам запросто мог это делать. Научи меня, а?
– Спасибо, сын мой. Но мама сама будет чинить одежду, пока у нее есть силы.
– Тебе сегодня нездоровится, да, мама?
– Мама всегда нездорова и утомлена, – мрачно ответила Хенни.
– Давай принесу тебе свою шаль? – Это была его детская шаль, которую он всегда брал с собой в постель, когда был болен или пребывал в плаксивом настроении.
– Не надо, сынок. – Она открыто взглянула на него, как на незнакомца, а потом притянула к себе и поцеловала в губы.
– Ты – мамино счастье. Иди помоги Луи. – Радостно гикая, Эрни вприпрыжку бросился из комнаты. Через полминуты Хенни услышала, как он дружелюбно болтает со своей единокровной сестрой.
– Но я жила бы куда более припеваючи, если б никогда в глаза их не видела, – проворчала Хенни, надевая очки и вглядываясь в переплетения нитей на темной шерстяной ткани.
2. Сэм приходит домой
Сэм возвращался домой затемно. На этом маленьком островке улиц между рекой и парками лампы фонарных столбов заслоняла листва, и потому казалось, что звезды на небе колышутся в неких световых расщелинах. Джорджтаунские дети, обитатели отдельных маленьких домиков, с криками носились по улицам, сталкиваясь друг с другом. Сэм насвистывал, глядя на бледнеющие в темноте лица и летящие коленки вокруг, на огни и звезды, омывавшие его сверху своим сиянием. Он мог бы вернуться домой сразу же после захода солнца, когда его шумное вертлявое потомство все еще высматривало отца, и он так и собирался сделать, ибо никогда не нарушал обещаний, которые давал детям. И вернулся бы, как обещал, если бы «взял ноги в руки». О своих ногах как средстве передвижения Сэм с любовью говорил, что они «всюду меня носят, ведут в самые дальние дали, в мир чудес, что лежит вокруг нас; ведут по дорогам, шоссейным и проселочным, доставляя в дома богатых и бедных, к порогу каждого, кто любит ближнего своего – и мужчин, и женщин, конечно, – к эшафотам, на которых распинают слуг дьявола и искореняют разоблаченное зло».
«На своих двоих» он мог бы добраться из Рослина до дома еще засветло, меньше чем за час, перейдя по мосту Ки-бридж, – сразу же, как только ученые-натуралисты покинули новый птичий заповедник на острове Аналостан. Но сегодня Сэма чествовали как героя сотрудники департамента, где он работал, а также натуралисты, потому что он получил долгожданное назначение в Антропологическую миссию на Тихом океане. Мало того что, помимо жалования, ему теперь полагались деньги на дорожные расходы, его назначение вообще можно было расценивать как смелый шаг вперед на пути к славе.
Взгляд Сэма упал на обветшалый домик, подобный той жалкой трущобе в Дандоке в предместьях Балтимора, где когда-то он ютился вместе с братом, и его зубы сами собой обнажились в широкой улыбке.
– Скоро я прославлюсь, – произнес Сэм. – Как же долго я к этому шел, брат! Восемь тысяч в год плюс командировочные – и даже Тохога-Хаус в Джорджтауне (округ Колумбия), чудесном предместье американской столицы. И дети бедняка Сэма Поллита, сына каменщика, бросившего школу в двенадцать лет, скоро будут учиться в университете, под сводами сверкающих колоннад величайшего американского города, в самом сердце демократических Афин, более великих, чем жалкие Афины античного мира. Я уравновешен, рассудителен. Старое сердце не трепещет, ибо рано еще почивать на лаврах. Нельзя суетиться, нельзя успокаиваться на достигнутом! Я