– Завтра день будет ясный, дети! Я велел дождю прекратиться к восходу солнца! А завтра у нас воскресенье – день веселья.
Луи, уже несколько часов пребывавшую в безмолвном мире, разбудил цокот копыт: по улицам снова разъезжал ночной всадник. На протяжении многих лет слышала она по ночам, как он часами скачет галопом туда-сюда – порой где-то вдалеке, но обычно вокруг их дома. И она подолгу, силясь не засыпать, прислушивалась к его «цок-цок-цок!», «цок-цок-цок!», «цок-цок-цок!».
Часто, прежде чем лечь спать, она, как и сегодня, выглядывала в окно, высматривая всадника, но не видела его. Он выезжал на прогулку на своей тонконогой гнедой кобыле, как ей представлялось, лишь после того, как все засыпали. Цок-цок-цок! Цок-цок-цок! Однажды она спросила: «Кто этот всадник?», а ее подняли на смех: «Тебе приснилось!» Но это был не сон, ибо она слышала цоканье копыт его лошади – порой далекое, порой близкое – только в состоянии бодрствования. И нынешней летней душной ночью всадник опять галопировал по улицам. Ей казалось, она даже увидела, как он проехал под уличным фонарем и сенью листвы, отбрасывавшей на него пятнистые тени. Она встала и высунулась из южного окна, так что коса свесилась над подоконником. Но цокот стих – должно быть, всадник завернул за угол. И стоило ей лечь в постель, он опять появился где-то рядом. Луи нравилось лежать в ночи с открытыми глазами и слушать, как гарцует на лошади этот дружелюбный наездник. Возможно, думала она, это мчится в ночи Пол Ривер, пока все остальные дрыхнут без задних ног, Пол Ревир [3]. Только Луи и всадник на гнедой кобыле полуночничали.
3. Воскресенье – день веселья
В воскресное утро выспавшееся солнце бодро выскочило из салатовых вод Атлантики, и его красный диск вприпрыжку покатил к ним по небесному желобу над Чесапикским заливом. Перед тем как рассвело, на старом вязе, стоявшем на противоположной стороне улицы, затянул свою песню дрозд, нерешительно, пугливо, вопрошающе издавая ангельски щемящее квирт-квирт. Сэм отозвался на его пение свистом, а потом птенцы затрепыхали крыльями, какая-то тварь упала на землю, ранние птахи засуетились и вскоре общими усилиями, голося на все лады вместе с Сэмом, они прогнали ночную тьму: небо просветлело и на нем взошла утренняя звезда. Сэм всегда с нетерпением ждал утра. Его манил дневной мир, потому как лихорадочное возбуждение, что донимает человека в темноте, бьющиеся в агонии чудища, которых он шестым чувством осязает в три часа ночи, улетучиваются на заре. С первым лучом солнца он вступал на глиняных ногах в зыбкий мир, и страшные другие вселенные его кошмаров чудесным образом рассеивались. Летом, свежим утром, подобным этому (а на холме было свежо), когда земля покрывается обильной испариной, Сэм зачастую вставал до рассвета. В одних только плавках, он босиком шлепал вниз, выходил на газон, готовый приняться за работу, будил животных или стоял под деревьями и пересвистывался с птицами. Но не сегодня. Из-за того, что он почти всю ночь не спал.
Стрелки будильника показывали шесть тридцать. Сэм принялся тихо насвистывать сквозь зубы мелодию:
Как-то майским вечером
(Джонни хватай ружье!)…
Он умолк, замер в ожидании. Из комнаты двойняшек донеслось бормотание. Мальчики ворочались, не желая отрывать головы от подушек, и затыкали уши. Сверху его пение подхватил Эрни:
Дьявола я встретил…
Послышался шум скользящих ног, словно рыбешка извивалась на лестнице: это четырехлетний Томми спешил в спальню матери.
– Тише! Тише! Рано еще! – сонно откликнулась со своей кровати Луиза, спавшая в комнате напротив гостиной.
Сэм немного подождал, размышляя: «Кого разбудить: близнецов или мою черноглазку?» Из всех своих маленьких привязанностей он больше всего был уверен в Эвелин. Чудаковатая крошка, его любимица, в свои восемь лет она никогда не капризничала и заливисто смеялась, если он улыбался ей, или сникала и плакала, когда ловила на себе его сердитый взгляд. Сэм называл ее Леди-Малюткой.
– Леди-Малютка! – начал он. – Леди-Малютка, подъем, подъем!
– Да тише ты! – крикнула Луиза, в комнате которой спала Эвелин. Сама девочка не отозвалась.
– Леди-Малютка, ты проснулась или все еще нежишься в объятиях Морфея?
Его вопрос остался без ответа, но, судя по едва уловимому шуму возни, все в доме уже проснулись и прислушивались. В комнате его жены на нижнем этаже раздалось восклицание. Генриетта, как и сам Сэм, давно не спала – вязала, читала, ждала завтрака.
– Леди, Леди, вставай, уважь своего бедняжку Сэма.
Эвелин рассмеялась.
– Вставай, Леди, вставай, – не унимался Сэм, прекрасно расслышав ее смех. – Причеши меня скорей. Вставай, причеши, причеши меня скорей. Вставай, Гаичка. Гаичка, вста-вай.
Его пронизанный томлением голос упал до самой низкой чарующей ноты. Эви хихикнула – одновременно недоверчиво и радостно. У нее было много уменьшительно-ласковых имен, таких как Гаичка (буроголовая синица) или Орешек (домовый крапивник). Их придумывал Сэм, давая ей прозвища в честь милых пташек и зверушек. Сол, более уравновешенный из близнецов, позвал Эвелин; Малыш Сэм, вылитый отец, крикнул, что он проснулся. Их мать в своей комнате снова заворчала. Довольный Сэм захныкал:
– Леди не идет почесать мне голову. Леди не любит своего бедного папочку.
Эви соскочила с кровати и кинулась в комнату отца. В дверях она захихикала, прикрывая темный рот пухлыми смуглыми ладонями с растопыренными пальцами. А взгляд ее так и шнырял по комнате.
– Папуся, я сразу тебя услышала.
– Иди, иди сюда, – взмолился Сэм, млея от переполнявшей его любви к дочери. Она запрыгнула к нему на кровать, уселась на подушке у него за головой и принялась массировать ее, теребя его густые шелковистые волосы. Сэм закрыл глаза от наслаждения.
– Лулу уже встала? – поинтересовался он тихим голосом, вкладывая в свой вопрос скрытый смысл.
– Нет, папуся.
Сэм просвистел по восходящей хроматическую гамму, имитируя свист Луизы, и затем эту же гамму просвистел по нисходящей, как обычно свистел Эрнест.
– Она спит, папуся, – урезонила его Эви, подражая матери. –