На меня покушались. Покушаются на тех, кто опасен. Это значило, что я крепко сел им на хвост, и еще это значило, что действует хорошо организованная структура. У них в штате даже бабулька есть.
Испугался ли я? Ага. Представил взрыв и летящие части собственного тела. По-моему, в основе храбрости лежит отсутствие воображения: человек не может представить, что с ним произойдет. И, соответственно, трус — это человек с сильным воображением. Истинный смельчак волей давит любое воображение.
Во-первых, что делать? Обороняться? От кого? Ловить? Кого? Доложить майору? Спросит, на кой хрен ем торты.
Во-вторых, мою жизнь спасли. За это благодарят? Как? Словами, отношением, деньгами, собственной жизнью?..
Я пошел было домой. Зачем? Шататься по квартире, где нет ни еды, ни живой души. Мое место сейчас там, в Бурепроломном. Там все нити преступления. В конце концов, там Николай Андреевич, пожалуй, единственный, с кем хотелось советоваться.
Я стоял возле своего парадного. Но что это? Интуиция, родство душ, передача мыслей на расстояние? Рядом со мной закудахтало.
Так кудахтал только мотоцикл участкового.
— Андреич, что?
— Думаю, заскочу по пути…
Я не спрашивал, куда и как лежал его путь. Молча залез в прицеп. Мы понеслись. Разговаривать при тряске да на ветру неудобно. Поэтому я думал — все о том же.
У меня скопились лишь разрозненные факты, из которых ничего цельного сложить я не мог. Контрабанда… Иконка, которую Андреич нашел на трассе… Домовина, долбленка… Человек в бревне… Покушение на меня одно, покушение второе… И факты, никуда не идущие: кража бриллианта Любой, взрыв в ее доме, какие-то девицы с золотом в волосах…
Щепки, из которых целого дерева не собрать.
На бетонной трассе, на которую мы выскочили, ни тряски, ни ветра в ушах. Андреич крикнул:
— Сейчас у меня закусишь и вздремнешь.
Так и вышло. После крепкой сельской еды я уснул, полусидя у открытого окна с видом на сосны. А когда очухался, то даже захотелось снять повязку с головы.
Мы вышли на улицу то ли облитую закатным солнцем, то ли припорошенную розовой пылью.
— Андреич, завтра лейтенант Фомин придет в помощь.
— Здесь одного лейтенанта мало.
— А послезавтра нагрянут ребята из Управы и ОРБ.
Мы брели, загребая розовую пыль. Живопись в натуре: красноватые сосны и розовая дорога. Да выгоревший до состояния мумии участковый. Он улыбнулся сухими губами:
— Контрабандное пьянство на все способно.
— Например.
— Школьницы финские приехали… Чтобы водкой от них не пахло, пропитывают ею эти самые тампаксы.
— Потом сосут? — не понял я.
— Зачем… По назначению.
— То есть… туда?
— Туда, — подтвердил Андреич.
— И что происходит? — туго шло до меня.
— Алкоголь таки проникает в организм, что и требовалось.
Я был так озадачен хитростью финских школьниц, что перестал бросать зоркие взгляды на поселковые дома. Впереди уже виднелось Эммино кафе, переименованное в «Транзит-бар». Митьке тоже стоило бы назвать свою придорожную точку «Транзит-шашлыком».
— Откуда только деньги, — участковый кивнул на Эммино кафе. — Верх надстроила.
— Второй зал?
— Нет, там у нее спальня.
— Получила инвестиции.
— Инвестиции, — усмехнулся Андреич. — Поселковый алкаш Вовка-Сухой ящик водки стянул. Шесть лет общего режима.
— Законно.
— А прикарманил завод или месторождение нефти — в губернаторы выберут.
Не к месту начатый разговор. Сосны, закат, розовая пыль… А воздух? Кислород пополам с цветочным настоем. Поэтому ответил я, чтобы отвязаться:
— Прокуратура следит.
— Ага. За пустяками. В это лето три дачи пенсионеров обчистили. Ни одного уголовного дела не возбудили. А залезли в особняк банкира, так подростков поймали и отметелили, как кроликов.
Не хотелось мне слушать. Не только из-за благостной природы. Государственные проблемы шло поднимать мне, работнику городского РУВД, а не участковому уполномоченному из поселка Бурепроломный. Но Андреич опять поднял:
— Игорь, а знаешь, почему милиция работает неважно?
— Почему же?
— Потому что ориентирована защищать не простой народ, а богатую часть общества.
Но я уже не слушал и не отвечал, потому что Эмма стояла на крыльце и мне махала. Я шагнул. Участковый задержал меня за рукав:
— Лейтенант, мне надо тебе кое-что сообщить.
— Ну?
— Потом. Сейчас ты намылился в кафе…
И Андреич пошел домой, загребая пыль ботинками, словно на ногах были ласты.
38
Эмма стояла на крыльце, широко раскинув руки, точно хотела объять весь мир. Но объять она хотела меня и выдохнула почти томно:
— Наконец-то посетил.
Мы вошли в кафе. Бело-голубая богиня все-таки обняла меня, точнее приобняла, и спросила о голове. Я заверил, что та варит.
— Эмма, соскучился по кофе…
— Никакого кофе, — объявила она и вышла.
Квадратная комната, деревянная от пола до потолка. Столики, стулья, стойка — все из какого-то веселого красноватого дерева. Вверх уходила тоже деревянная полувинтовая лестница. Время вечернее, а ни одного человека. Выгнала она, что ли, всех? Дерево веселенькое, стены оклеены цветными обоями… А впечатление казенного зала или второразрядной пивнушки.
Оно, впечатление, вмиг испарилось, когда Эмма поставила на стол бутылку коньяка. Темного стекла, сплющенную, тяжелую, с золотой короной…
— Такого ты не пил, — сообщила она.
Я не сомневался. Сомневался в другом: можно ли мне алкоголь после травмы?
— У меня голова…
Эмма сделала изящный жест, означавший, что этот коньяк можно при любых черепно-мозговых повреждениях. Второй жест, тоже изящный, значил — подожди, мол. Я подождал.
Эмма принесла широченный поднос, а затем второй, тоже широченный. Поверхность стола пропала под блюдами с… не знаю, с чем. Я воспитывался в семье среднего достатка.
Эмма налила коньяк и подняла фужер. Я все-таки удивился:
— В честь чего?
Она кивнула на мою забинтованную голову:
— За здоровье. И закуси вот этим…
— Как обзывается?
— Испанский омлет.
Нечто цветастое, полустуденистое и ни на что не похожее. Нет, похожее, на крашеную курицу. От нее и от коньяка моей голове сразу полегчало.
Эмма налила еще.
— Теперь закуси вот этим.
— Что?
— Маринованный стейк по-македонски.
Выпили по-македонски. Отменный коньяк, не иначе как с самого Парижа. Опять-таки стейк… Но было другое — в хозяйке. Вроде бы Эмма, и как бы не она. Белый брючный костюм шелестит от белизны. Карминовые губы в таком движении, что готовы отлететь.
— Игорь, вот ростбиф с косточкой, можно есть без вилки.
Ростбиф можно было есть без вилки, а коньяк пить без рюмки. Но я, опасаясь за битую голову, пил воробьиными глоточками.
— Эмма, как же управляешься одна?
— Есть приходящая женщина. А по ремонту, по тяжестям зову Дмитрия.
— Шашлычника?
— Его. Он мастеровой.
Я силился понять, что нового родилось в Эмме. А в ней родилось. Теплый ветерок, летевший в открытое окно, распахивал ее