Подорогин затаил дыхание. Из прихожей не доносилось ни звука. Сунув пистолет под пальто, через полу он передвинул затвор и установил предохранитель в боевое положение. Ему стало ясно, что насторожило стриженого: его, Подорогина, ботинки, подплывшие талой водой. Однако раздумывал стриженый над ботинками много меньше, чем того следовало ожидать, если вообще их заметил. И тотчас, подобно звуку разрываемой бумаги, хрустнула и заволновалась тростниковая занавеска. Не торопясь, как в тире, Подорогин поднял пистолет. Сначала из-за косяка вырос исцарапанный глазок Макаровского глушителя, затем с глубины вытянутой руки — притушенное тенью, бугристое, вымаранное в чертах лицо. Не дыша, Подорогин дважды выстрелил. Еще с полминуты, оглушенный, он целился в дверной проем. От запаха пороха першило в носу. Сквозь звон в ушах постепенно прорастал плоский шум телевизора и отголоски верхнего застолья. Обождав еще немного, Подорогин продвинулся на середину комнаты.
Стриженый лежал на груди, уткнувшись теменем в обрызганную мозгами дверь подсобки. «Макаров» каким-то чудом очутился у него на пояснице. Пахло мочой. Натекла большая лужа крови. Убитый оказался разут. В шерстяном носке на его правой пятке цвела луноподобная прореха.
Подорогин подумал, что не сможет выйти из гостиной, не испачкавшись. Однако он не только вышел, не испачкавшись, но умудрился, не испачкавшись, завладеть оружием, бумажником и телефоном своей нежданной жертвы. И лишь в подъезде ему стало дурно. Он уперся плечом в стену и подышал ртом. У него был ошеломительный пульс и влажные ладони. «Easy money…»— вертелось в голове. Затем он спустился во двор. У поваленного гриба песочницы стоял «гелендеваген» с зажженными подфарниками. В задраенном салоне включенная на полную громкость гремела попса. Безмолвная фигура наносила методичные удары палкой по перекинутому через остов качелей ковру. Под окнами фасада Подорогин проскользнул в соседний двор. Тут его все-таки стошнило. Вокруг чадящего костра на бутылочных ящиках сидели бомжи. Несло анашой и помоями.
— Во колбасит… Да ты снежком-то, снежочком ополоснись.
Подорогин зачерпнул снега, но сразу стряхнул с руки черную, пропитавшуюся аммиаком ледяную массу. У костра засмеялись. Подорогин вытер ладонь о ствол дерева и молча взглянул на чадивший, сыпавший искрами огонь. Смех мало-помалу стих — один за другим бомжи оборачивались на пистолет с глушителем в его руке.
* * *
Пустой поезд метро застрял перед станцией, где ему следовало выходить, и Подорогин, испытавший поначалу приступ беспомощной, безадресной злобы, ни с того ни с сего заснул. Несколько раз ему мерещилось, что он выходит на усеянный траурными цветами перрон. Когда же это произошло на самом деле — то есть когда он не увидел по выходе из вагона признаков похоронной символики, — и клевавший носом милицейский старшина, отлепившись от колонны, вежливо испросил у него, который час, он все-таки не на шутку решил, что настоящее пробуждение ему еще только предстоит. Мизерное это происшествие подействовало на него умиротворяюще. События последних дней переходили границы бытия. Или, напротив, выталкивали, перемещали за эти границы его самого — какая разница?
Пять или шесть раз звонил телефон стриженого, пока Подорогин не выключил его. В толстенном крокодиловом портмоне убитого оказалась неимоверная сумма: семь с половиной тысяч долларов и тысяч пятнадцать рублей. Всё новыми, застревающими на пальцах купюрами. В потайном кармашке на кнопке Подорогин обнаружил свою фотографию. Вырезанные из того же «поляроидного» комплекта снимки были прикреплены к его прошлогодней анкете для оформления шенгенской визы. Он взял фотографию и вертел ее в пальцах. Незадолго до смерти Штирлиц предъявил ему жестяную полоску, так же аккуратно вырезанную из донышка пивной банки. На полоске была нанесена дата годности. «Вот смотришь — человек, — пояснил тогда Штирлиц. — Упакован. Карьера за горизонт. А срок годности вышел. Скис мужик. Кроме упаковки у него и не осталось-то ни шиша. Полный гугенот. Но, вместо того чтоб в яму с известкой, его — в чемпионы, в директора. Потому что главное — доползти до отметки, до пьедестала, чтоб сдохнуть, замумифицироваться на нем. Поэтому, Вась, закон: прошел срок годности — в яму, камрад. Нет кондиции — нет человека. Есть имярек, тара, поле для имени. Нет, прошел срок годности — в яму, родной. Вилькоммен, твою мать…» Погодя, напившись, Штирлиц открыл смысл даты на жестяной полоске. Это был день, когда он окончательно решил забросить шахматы и перекинуться на картежные махинации. «Полное, блядь, крушение, Вась…»
* * *
…Бэлу он застал там, где и ожидал ее застать, у тростниковой занавески в прихожей, однако никак не за тем размашистым упражнением, каковым она была поглощена настолько, что не сразу заметила его: сдвинув одеревеневшего стриженого, размачивала и смывала засохшую кровь. Подорогин был только способен выдавить из себя вопросительное междометие. В ответ, не сказав ни слова, гувернантка протянула ему мятый рисовый листок. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 747М (0,911), 15 ФЕВР. 20:02 (0,911), СРЕДНЕСТРИЖ. ТРУП = ПЛИНТУС (0,911), ПРОБОД. ТАЛАМУСА > СТВОЛ. ЧАСТИ ЛИБИДО (7500 ДОЛЛ.), ВЫПИСКА 0 ОТК 3 ЯНВ. 00:00, БЭЛА».
Содержание листка он помнил до мелочей и даже твердил недолго после пробуждения, но, взявшись зачем-то записать его, сразу забыл. Слова и числа, стоило их вызвать в памяти, исчезали под пальцами, словно вода. Еще с минуту Подорогин сидел в ожидании непонятно чего над вырванной страницей телефонного справочника, потом отшвырнул ручку.
Умывшись и одевшись, он спустился в ресторан. Для постояльцев до десяти часов утра тут был накрыт шведский стол. Подорогин взял неясного происхождения рыхлую котлету, яйцо и апельсин, ничего этого не доел, сходил за кофе и уселся локти-в-стол над дымящейся чашкой. Постояльцы — кто при параде, кто в спортивном костюме, а кто в наброшенной поверх пижамы дубленке — томились у шведского стола, как у музейной витрины.
Тут его осенило: Наталью должны были вызвать на опознание. Как он сразу об этом не подумал. Ее могли вызвать в обычный морг, однако могли пригласить и в чистенький гэбэшный «предбанник», тот самый, куда его в свое время вызывали для опознания Штирлица. Он вспомнил голову Штирлица, крытую газетой, будто арбуз, на оцинкованном столе. Шумный и беспощадный свет. Тухлые подтеки сукровицы. Страшный, напоминающий огородный инвентарь, разделочный инструмент. Одуряющий дух формалина. Следователь что-то вполголоса объясняет ему, смахивает пылинки с его плеча, а молодой патологоанатом, опершись на цинк, матерясь под нос, борется с отрыжкой. Когда сняли газету, Штирлица он, конечно, не узнал.
— Простите, вы из девятьсот восемнадцатого?
Подорогин поднял глаза. У столика стоял парень в темно-синей гостиничной униформе. Чистым белым конвертом он указывал на грушу-брелок с ключом от номера