Отдал врачу все web-деньги, какие у меня были, — чтоб давал мне выходить в сеть с его компа в ординаторской, — затем бегло просмотрел свой Дневник. Тварь была в порядке: новые, с иголочки, вывески-постинги собирали обильный урожай благожелательных комментов. Записи, подписанные моим ником, пользовались популярностью. Это была воистину Живая Речь — существующая независимо от автора.
Нашел в сети жену с дочерью и — умирая от волнения — записал их обеих к себе во френды. Когда они взаимно зафрендят меня — вот тогда… тогда…
Семья возродится! До сих пор нас было трое, а станет — шестеро…
Запись 42: По второму кругу.
Случайно выяснилось, что бывший мой сосед-художник, втравивший меня в эту историю, заперт здесь же, в психушке. На 3-м общепсихиатрическом. Таким вот гадским образом наши пути сошлись. Опять мы с ним — соседи.
Я залез в его Дневник. Записи, в основном, были о политике, о демократах и патриотах, о скандалах и конфузах, — и всё супротив законной власти… он пользовался спросом, политолог доморощенный! Глядел я на его Тварь, пухлую, самодовольную, и думал, сам ли ты, приятель, вывешиваешь эти мятежные речи?
Ха-ха, сам! Смишно…
Если эта змеюка вздумает заползти ко мне на отделение, я его убью.
Запись 54: Синдром потери смысла.
Прошли сутки. Неделя. Месяц. Жена и дочка, единственно родные мои люди, так меня в ЖА и не заметили.
Не зафрендили в ответ.
Не зафрендили меня…
Это был настоящий срыв.
Запись 72: Всё хорошо.
Очередной психотический криз купирован. Гемоглобин повысился. Татуировки и пирсинг мне сделал один чудик из эпилептического (выше этажом). Ходить голым здесь не то, чтобы не запрещают, но смотрят сквозь пальцы. Так что, казалось бы, всё хорошо. Вот только парашу из палаты для острых, где мне вправляли мозги, иногда забывали выносить.
Запись 73: Катарсис.
Он пробрался-таки ко мне в гости, бесстыжий. Не знаю, чем он купил санитаров, но его выпустили там и впустили здесь… Нет, убивать горе-художника я не стал. Отвёл в ординаторскую, к компьютеру моего лечащего врача, вошёл при нём в ЖА и отфрендил его. Выкинул, на фиг, из списка френдов. Прямо на его глазах.
Больше я этого человека не видел.
Узнал потом, что в тот же день, вернувшись к себе, он заточил о штукатурку алюминиевую ложку (по опыту знаю, занимает не больше часа), взял самодельное оружие в правую руку и вонзил себе в шею — слева. Было море крови…
Как я его понимаю.
Запись 102: Без темы.
Отчетливо помню, как в прошлой жизни напечатал я эту жуткую фразу: «ПРИВЕТ, ДНЕВНИК!» Что за бес двигал моими руками?!
Живая Речь, сотри её аццкий хакер… Неужели только мой Дневник реален, а всё остальное — лишь двоичные коды? Существуют ли моя жена и дочь?
Когда я размышляю об этом, картинка вокруг становится зернистой.
Казалось, вот-вот начну жить, осталось чуть потерпеть… нет. Облом. Крах, позор, непристойность. Я никто. Я нигде. Меня нет. Я промахнулся. На обочине жизни — канава со стоками. В очереди за счастьем всё расписано на века. Вся наша жизнь — свинарник, и люди в нем — отруби. Вселенная — это несправедливость. Я раздавлен. Меня стерли. Я никому даже не снюсь… А знаете, какие фотки во френдленте гуляют? У одного админа из испанского сектора ЖА засосало галстук в принтер, и он — мало того, что чуть не задохся, нос расквасил буквально в кляксу!
2
ЛИЧНОСТИ
ИДЕИ
МЫСЛИ
Александр Мелихов
Фантастический заповедник
На одной довольно представительной московской дискуссии «Либерализм и литература», в которой участвовали, естественно, только либералы, я обратил внимание участников на тот факт, что если видеть сущность либерализма в сочетании индивидуализма и рациональности, в возведении практических нужд индивида в ранг высшей ценности, то ни один из великих русских писателей либералом не был — все они были утопистами того или иного рода. За что и были многажды обличаемы либеральной критикой, постоянно спасавшей их для литературы одним и тем же великодушным приемом: этот Толстой (Достоевский, Пушкин, Гоголь…) как художники чрезвычайно мудры, но как мыслители не годятся нам в подметки. Хотя художник в конкретных образах всегда ищет наиболее убедительного воплощения своих тайных грез или низвергает то, что им противоречит, и если бы его глубинный образ мира был глуп, таковы же были бы и изображаемые им картины.
«Реализм» великого писателя — это всегда какая-то великая греза под маской реальности.
Эта моя идея сочувствия не нашла — все деликатно промолчали, и только один добрый человек в кулуарах сказал мне, что если рациональность победит в политике, он согласен за это пожертвовать великой литературой, если исчезнет политика глобальных проектов, пускай за ней последует и литература великих химер.
От глобальных проектов пока что не отделаться — без них, как минимум, не удается противостоять враждебным глобальным проектам. А вот с литературой больших грез справиться едва ли не удалось — они остались почти в одной только «фантастике», которую некий критический бомонд либерального толка как-то не сговариваясь оттеснил в не самую респектабельную часть литературного спектра. И дело не в качестве письма. Сергей Чупринин в своем двухтомнике «Русская литература сегодня» («Время», 2007) задает вопрос, почему, скажем, Аксенов критическим бомондом признается фигурой более респектабельной, чем братья Стругацкие, хотя пишут они уж никак не хуже, — вопрос задает, но ответа на него не видит. Ответ дает наш главный постмодернист, недавно ушедший из жизни Д. Пригов: всякий писатель, который сегодня замахнется на что-то глобально-патетическое, тем самым немедленно причислит себя к массовой литературе.
Боюсь, очень неглупый Пригов был неправ лишь в категоричности — я думаю, проклятие масштабности преодолеть все-таки можно. Однако сделать это очень и очень нелегко. Ибо либеральный союз индивидуализма и рациональности отвергает сразу и масштабность, и фантазию.
То есть отвергает самого человека, ибо человека разумного гораздо правильнее назвать человеком фантазирующим, поскольку он всегда служит неким воображаемым объектам и даже самые что ни на есть практические решения принимает в какой-то воображаемой картине мира, а потому объединять людей способны лишь коллективные фантомы. Этот переход от парадигмы «человека разумного» к парадигме «человека фантазирующего» влечет за собой столь разнообразные следствия, что и критиковаться может на самых разных уровнях — от политического до гносеологического.