— Как пистолет оказался снова у Олеси?
— Я отдал. Для убийства Даши он не был мне нужен, а Олеся не стала бы в меня стрелять, это я уже понял. Она только сказала: «Ты убил его». А я ей ответил: «Нет, это ты его убила». И показал на револьвер в ее руке. Я-то в перчатках все делал, на оружии были только ее отпечатки. Олеся к тому моменту впала в какое-то странное состояние, совсем запуталась… И, кажется, действительно поверила мне. А дальше ты и так все знаешь… Мне оставалось только дождаться подходящего момента, чтобы убить Дашку. Я подозревал, что ты все-таки пойдешь за помощью, но не учел, что вернешься, когда не увидишь моей машины на перекрестке. Мне чуть-чуть времени не хватило. Все потому, что Дарья оказалась даже большей дрянью, чем я думал: спасая себя, подставила Веронику. И я потерял время…
Насчет Дарьи Морозов не мог с ним поспорить. Даже чувствовал некоторую неловкость из-за того, что сам не увидел этого в ней. Он чувствовал искусственность, подозревал маску, но даже не предполагал, что именно скрывается под этой маской.
Похоже, хоть он и прожил уже немало лет, в женщинах разбираться так и не научился. Возможно, потому что почти всю сознательную жизнь прожил с одной женой, и она была совсем другой.
Несколько дней спустя, дожидаясь в небольшом кафе Веронику, Морозов все еще думал о том же — о своем неумении разбираться в женщинах. Она почти не опоздала, просто он пришел намного раньше. И все же, впорхнув в помещение кофейни и заметив его за одним из столиков, Вероника виновато улыбнулась. В ее небрежно заколотых волосах играло солнце, — первые дни года выдались на редкость погожими, хоть и холодными, — и вся она выглядела до того спокойной и умиротворенной, словно ей не предстояло в ближайшие дни похоронить мужа. Не говоря уже о похоронах пары друзей.
Вероника была очень рада его видеть, но сегодня эта радость Морозова не вдохновила. Напротив, отозвалась в груди то ли тянущей, то ли давящей болью. Впрочем, боль эта появилась еще той ночью, когда ему пришлось в мороз пробежаться по зимнему лесу, обгоняя смерть.
Вероника заказала себе капучино, а он пил ромашковый чай. Знал, что кофеин — плохой компаньон, когда в груди уже несколько дней так давит. Пока ей несли заказ, Морозов успел в общих чертах рассказать все то, что поведал на допросах Павел. Она хмурилась, слушая, а когда он закончил, тихо заметила:
— Наверное, это ужасно, но я его понимаю. Узнать такое… Понять, что вся жизнь могла пойти иначе…
Морозов вздохнул. В конце допроса Павел сказал ему почти то же самое.
— Знаешь, а ведь у меня могло все быть, — грустно заметил он, глядя в больничный потолок. — Как у тебя. Любимая жена, сын… Но я испугался тогда. Своих чувств к Олесе. Я ведь до нее не относился к женщинам серьезно, а тут… Мой мир словно с ног на голову перевернуло. И я испугался этого. А тут Дашка… Я самому себе хотел доказать, что остался прежним. А доказал обратное. Мне было так мерзко и так стыдно перед Олесей, что я просто сбежал. Потом узнал, что она сразу вышла замуж за другого, родила сына. И убедил себя, что она меня не любила никогда, а я все правильно сделал.
Замолчав, Павел перевел взгляд на Морозова, и тому даже померещилось, что его глаза поблескивают от слез.
— Вот скажи мне, мент, каким идиотом надо было быть, чтобы ни разу не заподозрить, что это мой сын? Я ведь, когда вернулся в эту компанию, когда женился на Даше, стал часто видеть Кирилла. На всяких там общих сборищах с детьми. Смотрел на него и думал: какой классный пацан, мог бы быть моим. Но мне ни разу не пришло в голову просто посчитать и проверить… Да черт с ним! Хотя бы спросить у Олеси! Особенно когда Никитин ушел… Можно же было подумать! Я жил с женщиной, которая шутки ради разрушила самые серьезные отношения в моей жизни. Я растил чужих дочерей. А мог бы жить с любимой женой и родным сыном. И тогда ничего этого не случилось бы!
Морозов много чего мог сказать на этот счет, но промолчал. Даже не стал напоминать, что он не мент.
— А теперь его ждет обвинение в трех убийствах, покушении на убийство и похищении, — сказал он Веронике.
Та помрачнела еще сильнее и осторожно уточнила:
— А что Олеся? Получается, она была с ним заодно?
— Нет, не была. Во всяком случае, в своих показаниях Павел уверенно настаивает на этом.
— Зачем же она привезла с собой револьвер?
— Собиралась убить себя, — нарочито будничным тоном сообщил Морозов. — У нее был свой план… мести. Ближе к полуночи она собиралась показать вам видео, сказать, что вы все уроды и вырастили уродов, а потом застрелиться.
— Господи, какой кошмар… — выдохнула Вероника, пряча лицо в ладонях. — Но почему же она ничего не сказала, раз подозревала Павла? Про это видео и про его отцовство…
Морозов тихо хмыкнул. Он тоже задал Олесе этот вопрос, когда говорил с ней. И та не стала отпираться:
— Я с самого начала поняла, зачем он приехал. Мы обсуждали это, когда увидели ту запись. У него была своя версия наказания, у меня своя. Когда он перестал говорить о своем варианте, я решила, что он отказался от этой затеи, но той ночью, когда он приехал, я поняла, что это не так. А молчала я… Молчала потому, что в глубине души хотела, чтобы он это сделал. Моя попытка остановить его на самом деле была попыткой спровоцировать. Я думала, он отнимет у меня оружие и застрелит, чтобы я не мешала.
— Вы так хотели умереть? — тихо спросил у нее Морозов. Разговор с Олесей давался ему куда тяжелее, чем допрос Павла. — Поэтому не пошли с записью ко мне или к кому-то еще, чтобы сделать все по закону?
— Дело не в том, что я хотела умереть, — призналась она после долгого молчания. — Дело в том, что я хотела наказать главного виновника того, что случилось с Кириллом. Понимаете, эти люди… Злотники, Столяровы, Демины… Даша… Да, они вырастили маленьких чудовищ. Но сколько их таких в этом мире? Рисующихся, унижающих других, лишь бы возвыситься самим, провоцирующих, подстрекающих… И я, и вы, полагаю,