Спустя час, приняв душ и переодевшись в пустой раздевалке, Шейн поехал домой. Но не в свой пентхаус в Вестмаунте, а в место, о котором никто не знал — маленький кондоминиум в Плато (Плато Мон-Руаяль — студенческий район в Монреале с кварталами малоэтажных жилых домов — прим. пер.).Шейн ночевал там всего несколько раз в году, когда хотел быть уверенным в полной приватности.
Он припарковался на крошечной стоянке за трехэтажным зданием, вошел через заднюю дверь и быстро поднялся по лестнице на верхний этаж. Он знал, что остальные этажи были безлюдны, поскольку тоже принадлежали ему. Нижний арендовал бутик элитной кухонной утвари, который закрылся до утра несколькими часами ранее.
Апартаменты на третьем этаже выглядели так, как им и следовало: с отделкой и наполнением, спроектированными профессиональным дизайнером для последующей продажи. Как, собственно, и аналогичные этажом ниже. Если Шейн вообще будет заинтересован продавать их. Что, как беспрестанно твердил себе, он непременно сделает. И скоро.
Твердил уже более трех лет.
Он подошел к холодильнику из нержавеющей стали и достал одну из пяти бутылок пива — больше внутри совершенно нового агрегата не было ничего. Открутив пробку, он уселся на черный кожаный диван в гостиной.
Он сидел в тишине, стараясь не обращать внимания на то, как урчало в животе. Подобное всегда повторялось в такие вечера, как этот. Шейн быстро допил пиво, надеясь, что хотя бы алкоголь поможет заглушить разочарование в себе. Отвращение к собственной слабости. Нужно было притупить это чувство, потому что он знал… Знал, что не сделает абсолютно ничего, чтобы исправить ситуацию. Он и так пытался уже более шести лет.
Стук в дверь раздался лишь спустя сорок минут. Их хватило, чтобы Шейн почти убедил себя уйти. Покончить с этой глупостью. Но, конечно же, он этого не сделал. И раздайся этот стук даже через несколько часов, он все равно лежал бы на диване и ждал его.
Он открыл дверь.
— Какого хуя ты так долго? — раздраженно поинтересовался он.
— Мы праздновали. Большая победа сегодня, понимаешь? — Шейн отступил на шаг, впуская в апартаменты высокого ухмыляющегося русского. — Я сбежал, как только смог, — продолжил Розанов, сменив тон на менее саркастичный. — Не хотел привлекать внимание, правильно, да?
— Разумеется.
Это было последнее, что Шейн успел произнести, прежде чем Розанов заткнул ему рот поцелуем. Шейн схватил его обеими руками за кожаную куртку и притянул ближе, неистово целуя, пока не закончился воздух.
— Сколько у тебя времени? — быстро спросил он, когда они наконец оторвались друг от друга, чтобы отдышаться.
— Часа два, может быть.
— Блядь.
Он снова поцеловал Розанова, грубо и жадно. Боже, как же Шейну этого не хватало. И как по-крупному он проебался. Дерьмо.
— Ты на вкус как пиво, — хмыкнул Розанов.
— А ты на вкус как отвратительная жвачка, которую жуешь.
— Это чтобы я не курил!
— Заткнись уже.
Они не могли отцепиться друг от друга, пока не добрались до спальни, где Шейн грубо толкнул его к стене и продолжил целовать. Он чувствовал знакомый танец языка у себя рту и сам скользил языком по зубам Розанова, которые чинили и вставляли бог знает сколько раз.
Он многого хотел этим вечером, но на многое у них не было времени. Розанов схватил его и швырнул на кровать, Шейн наблюдал, как тот сбросил на пол куртку и стянул футболку через голову. Золотая цепочка на шее съехала, блестящее распятие покоилось на левой ключице, чуть выше знаменитой (и столь же нелепой) татуировки с изображением рычащего медведя гризли (Я перекрыл ей тату «За Россию», когда стал играть за «Медведей») на груди. Шейн собирался посмеяться над этим позже. А тогда ему оставалось лишь наблюдать, как Розанов раздевался, с запозданием осознавая, что самому следовало сделать то же самое.
Они оба сняли с себя все, Розанов навалился на Шейна, целуя его и спускаясь рукой, чтобы обхватить уже прилично набухший член. Шейн выгнулся навстречу его прикосновениям, издавая пошлые, постыдные звуки.
— Не волнуйся, Холландер, — сказал Розанов, касаясь губами его уха, — я буду ебать тебя так, как ты хочешь, да?
— Да, — выдохнул Шейн, испытывая облегчение с изрядной долей стыда.
Розанов скользил по его телу, целуя, посасывая, облизывая, пока не добрался до члена. Дальше он не стал дразнить и взял его в рот. Шейн мысленно возрадовался, что они были совершенно одни в здании, потому что его стон эхом отразился от стен скудно обставленной комнаты. Он приподнялся на локтях, чтобы наблюдать за происходящим. На мгновение ему захотелось вытянуться на матрасе, закрыть глаза и представить, что на месте Ильи Розанова был кто-то другой, делая ему так приятно. Но больше всего ему хотелось видеть именно его.
Розанов был потрясающим мужчиной. Светло-каштановые кудри всегда находились в легком беспорядке, ореховые глаза под темными густыми бровями смотрели с задором. Точеную челюсть и подбородок с ямочкой покрывала короткая щетина. Улыбался он слегка криво и будто с ленцой, сверкая неестественно белыми зубами, потому что большинство из них были вставными. Не единожды сломанный нос только придавал ему еще более брутальный вид. А кожа была слишком загорелой для русского, живущего в Бостоне, а не где-нибудь во Флориде.
Шейн, блядь, ненавидел его. Но Розанов действительно хорошо сосал член, и по какой-то причине охотно делал это. Как бы Шейн в душе не бесился, он прилагал все усилия, оберегая то, чему даже не мог дать названия. И собирался оберегать, пока Розанов тоже будет заинтересован в этом. Как бы то ни было, они пришли к тому, что имели, и даже это далось им с трудом. Возможно, семью годами ранее, когда все только закрутилось, они не могли даже предположить, во что выльется их знаменитое соперничество. Возможно, им следовало наконец остановиться. Но, несмотря на всю неправильность происходящего, Шейну было комфортно. Было знакомо и привычно. В конце концов, они оба соблюдали максимальную осторожность.
Они же изредка трахались, только и всего.
Розанов ублажал член Шейна своим талантливым ртом, а тот достал из тумбочки смазку и бросил ее на кровать. Розанов, не отрываясь от своего занятия, взял флакон и выдавил немного жидкости на пальцы, собираясь растянуть Шейна.
Для самого Шейна это никогда не было любимой частью процесса, в такие моменты он чувствовал себя чертовски уязвимым. Он в принципе чувствовал себя слабым и жалким на каждом таком свидании,