Владимир стоял, неловко обнимая её в ответ. Непривычно. Странно. Но... хорошо.
— Иди спать, — отпустила она его. — Завтра важный день. Первый день на студии.
— Угу.
— Я тебе рубашку выгладила, на стуле висит. И брюки. Чтоб прилично выглядел.
— Спасибо.
Она улыбнулась, потрепала его по щеке:
— Спокойной ночи, сынок.
— Спокойной ночи, мам.
Владимир прошёл в свою комнату, прикрыл дверь. Сел на кровать, посмотрел в окно. Там, во дворе, уже темнело. Горели редкие окна. Где-то играла гармошка — тихо, печально.
На стуле висела рубашка — белая, накрахмаленная, с аккуратно заглаженными складками. Брюки — серые, тоже отутюженные. Мать готовила его к важному дню.
Владимир лёг на кровать, руки за голову, смотрел в потолок.
Борщ. Чай. Разговоры за столом. Мать, которая волнуется. Соседи, которые желают удачи.
Это его жизнь теперь. Его дом. Его семья.
И завтра — Мосфильм. Его первый фильм.
Владимир закрыл глаза, улыбнулся в темноту.
Ему здесь жить.
И, кажется, он начинал привыкать.
Владимир открыл глаза в тишине — ни звонка, ни будильника. Просто проснулся. Автоматически. Тело помнило фронтовую привычку: вставать до команды, до сигнала, до всех.
Повернул голову к старому будильнику на тумбочке — стрелки показывали без пяти семь. Будильник был заведён на семь ровно.
Владимир сел на кровати, потянулся — осторожно, чтобы не разбудить мать за стеной. Старые раны в плече и боку откликнулись тупой болью, но он не обратил внимания. Тело Леманского знало эту боль, привыкло к ней.
Встал, прошёл к рукомойнику в углу. Плеснул в лицо холодной водой из кувшина — резко, бодряще. Вытерся жёстким полотенцем, посмотрел в маленькое зеркало. Щетина. Нужно бриться.
На полочке лежал опасный бритвенный станок — дедовский, с костяной ручкой. Владимир намылил щёки мылом, провёл рукой по щетине, взял бритву. Движения точные, уверенные — мышечная память. Раз, два, три. Ополоснул лезвие, ещё мазок. Не порезался ни разу.
Вытерся, провёл рукой по гладким щекам. Нормально.
Оделся быстро, по-военному. Нательная рубаха, та самая белая рубашка, которую мать выгладила — накрахмаленная, пахнет свежестью и солнцем. Брюки серые, отутюженные до стрелок. Подтяжки. Ремень. Носки штопаные, но чистые. Ботинки начищены до блеска — это тоже мать постаралась.
Владимир застегнул рубашку, заправил в брюки, одёрнул. Подошёл к зеркалу — уже большому, висевшему на стене.
Смотрел на себя несколько секунд.
Тридцатилетний мужчина. Стройный, подтянутый, с военной выправкой. Шрам над бровью придаёт лицу характер. Глаза усталые, но живые. Рубашка сидит хорошо — мать знала размер. Брюки не болтаются.
Вполне прилично. Вполне режиссёрски.
Владимир поправил воротник, расправил плечи. Провёл рукой по волосам — уложил назад, по моде того времени. Проверил: пуговицы застёгнуты, подтяжки на месте, ботинки блестят.
Кивнул отражению. Довольно.
Потом — вспомнил. В прошлой жизни, когда он был Альбертом, когда шёл на переговоры с заказчиками, он всегда надевал «рабочее лицо». Улыбку. Обаятельную, уверенную, профессиональную. «Альбертик, который всё решит».
Владимир попробовал улыбнуться отражению.