— Нет, — оборвала я её, едва речь зашла о свадьбе. — Не пойду я за Прошку.
Авдотья уставилась на меня, будто у меня выросли ослиные уши.
— Да как же…
— А вот так, — перебила я. Раньше Олеся молча кивала, соглашаясь со всем. — Трактир после смерти Трохима мой. Сама справлюсь. Никаких пьянчуг с тяжёлыми кулаками мне не нужно.
— Да как же ты одна?! — всплеснула руками Авдотья. — Ох, видать, сильно Прошка ударил, не в себе ты, милая. Надобно к знахарке сбегать, отвара какого нибудь испросить… Успокоительного… О себе не думаешь, так хоть о детях подумай! Потеряешь трактир, будут скитаться по подворотням. Плохо кончат! Ничего… Прошка, как проснётся, чай, сумеет втолковать тебе что к чему.
— Как раз о детях я и думаю, — отрезала я, стараясь, чтобы тоненький голосок звучал твёрдо. — Не пойду за Прошку. Хватит с меня мужиков. От них одни проблемы: пьют, бьют, гуляют. Зачем мне такой муж? С трактиром справлюсь и без них. Не бином Ньютона.
Старуха нахмурилась:
— Не по нашенски говоришь… «Бином»… Чегой то такое?
— Просто вспомнила, купцы говорили… — пожала плечами я, мысленно чертыхаясь. Прокололась. О том, что я не та Олеся, рассказывать нельзя.
— Ты бы, Олеся, поменьше купцов слушала. А меня побольше. Они то что? Приехали и уехали. А ты мне, поди, не чужая… Внучатая племянница моего Петра… Сродственница… Забыла, что ли? Это же я тебя к Трохиму привела, когда дома совсем невмоготу стало.
Я едва сдержала смешок: «А вот и Фея крёстная…»
— Да как такое забудешь, — улыбнулась я, копируя её говор. — Век помнить буду… И благодарить…
Еле удержалась, чтобы не добавить: «Зуб даю!»
— Ох, и странная ж ты, — покачала головой Авдотья. — Видать, не зря годину ждать надобно после смерти то… Ладно, скажу Прошке, что батюшка не согласился оженить вас так быстро. Пусть поживёт пока в городе, подождёт, когда ты в ум придёшь.
Спорить не стала. Пусть живёт где хочет. Главное, Авдотья нашла повод заставить Прошку отступить. А я то переживала, что придётся отказывать ему со скандалом… Опухший глаз и раздутая щека наглядно показывали, чем грозит недовольство деверя.
Потом я отыграюсь, он пожалеет, что распускал руки.
Пока разговаривали, разложили перину, вынесли шкуры с полатей, развесили на заборе. На свету старые полушубки выглядели ещё плачевнее. Взяла на заметку: срочно сшить мальчишкам тюфяки. Спать на сене лучше, чем на голых досках.
И постельное бельё нужно. И подушки. Олеся и её семья не привыкли к «роскоши», но мне некомфортно без наволочки, простыни и пододеяльника.
— Раз уж оклемалась, может, поможешь мне на кухне? — Авдотья отряхнула руки и белый фартук поверх серого платья.
— Народу то нет, — отмахнулась я. Ни одной подводы во дворе, купеческие обозы либо уехали, либо не приезжали. Одиноких путников накормить несложно. — Пока дома уберусь. Грязь отмою, копоть отскоблю. Печь побелить не мешало бы.
Авдотья кивнула. Когда она ушла, я поймала себя на мысли: страшно идти в трактир. Вдруг наследство не такое, как я придумала? Вдруг его легче сжечь, чем превратить в приличное заведение?
Фыркнула, подавляя страх: «Справлюсь. Чай, не „бином“».
После выноса постели взялась за веник. Прежде чем мыть окна, стены и полы, нужно вымести сор и паутину, в изобилии висевшую в углах.
Я ещё не закончила, когда на крыльце послышались тихие, крадущиеся шаги. В горницу просочились, замерли у стенки две девочки — мои средние: Машенька и Сонюшка. Авдотья отправила их ко мне, велела помочь матери.
И я бы не отказалась от помощи, если бы не одно «но».
До этого я видела детей глазами той, другой Олеси. В её представлении девочки выглядели бойкими, шустрыми, крепкими. Но реальность оказалась иной, словно мать смотрела на них через кривое зеркало.
Маленькие, большеглазые, худенькие до прозрачности. Тоненькие шейки, острые от худобы ключицы, торчащие из широких воротов старых, затасканных рубах ниже колен. Жиденькие белёсые волосы заплетены в две тощие куцые косички. Они совсем не походили на крепких и бойких девиц. На миг мне показалось, что Машенька и Сонюшка держатся за руки лишь потому, что не способны устоять на ногах без поддержки друг друга.
— Дети, — вырвалось у меня само собой, — вы сегодня завтракали?
— Да, мама… Авдотья дала нам хлеба…
— И сыра…
Говорили они так же тихо, как их мать. Старались быть незаметными, прятались в тени дома, испуганно ёжились под моим пристальным взглядом.
У меня сердце защемило от боли, моей боли, а не той, что была их матерью.
— Хлеба и сыра? — переспросила я. — И всё?!
Девочки опустили глаза в землю, синхронно пожали тощими плечиками. Одинаковые, как близнецы.
Я подхватила их за руки и потащила на кухню. Точно знала: Авдотья каждое утро варит кашу на мясном бульоне для гостей. Гостей сегодня почти не было. Почему тогда девочкам достался только хлеб и сыр?
Оказалось, мой муж запретил нам есть то, что готовилось для постояльцев. Мы с детьми питались всухомятку: запивали чёрствый хлеб и засохший сыр, который уже нельзя подать людям, чистой водой.
Авдотья смотрела на меня круглыми от удивления глазами. Она явно не понимала, почему я недовольна. А я еле сдерживалась, чтобы не достать мужа из могилы и не убить его ещё раз, теперь уже своей рукой.
Как Олеся могла спокойно смотреть на это? Почему смирилась? Почему не боролась за своих детей? Почему не прикончила Трохима, пока он спал?
Я бы ни секунды не стала терпеть такое отношение к своим детям. Уничтожила бы гада сразу, как только он заикнулся о том, что детям нельзя давать нормальную еду.
Прикрыла глаза, выдохнула. Нужно думать о будущем, а не корить никого за прошлое. Теперь нет ни Трохима, ни той Олеси. Теперь у детей есть только я.
Четверо ребятишек мал мала меньше испуганно таращились из тёмного угла, как большеглазые мышата. Сашенька, самый младший, лежал в большой корзине и, казалось, спал.
— Авдотья, накорми детей кашей, которую ты сварила для гостей, — приказала я. — Мы будем кормить их горячей пищей три раза в день. И не жалей мяса, дети должны хорошо питаться.
Авдотья вскинулась, хотела что то ответить, но я не стала ждать. Рванула прочь. Мне было невмоготу смотреть на голодных детей, которые всю жизнь провели при кухне, но никогда не ели досыта. Это не мерзость. Это гораздо хуже.
На крыльце я столкнулась с Анушкой. Олеся помнила её почти взрослой. Да и