Арина отложила рубаху, встретилась с ней взглядом.
— Дошла, бабушка. Спасибо.
— Не мне. Себе спасибо сказала. Да тем, кто руку протянул. — Матрена достала из-за пазухи не узелок, а маленький, тщательно выскобленный берестяной туесок, запечатанный воском. — Это тебе. На самый черный день. Которого, гляжу, у тебя и не будет.
Арина взяла туесок. Он был удивительно легким.
— Что это?
— Зерно, — сказала Матрена. — Не простое. Отборное, с моей заветной полосы. Такое, что хоть в камни сей — взойдет. Его не есть. Его — сеять. Когда свое поле будет. Или когда внукам своим завещаешь. Оно — жизнь. Продолжение. — Она замолчала, вглядываясь в лицо Арины. — Ты думаешь, конец твоей дороге? Нет, голубка. Это — начало новой. Ты грядку свою вспахала, удобрила болью да трудом. Теперь пора сеять. Не только репу да лук. Сеять тишину. Сеять лад. Сеять счастье. Оно, знаешь ли, как растение редкое — приживается только на доброй, ухоженной почве. У тебя теперь такая почва есть. Душевная.
Арина сжала в ладонях прохладный берестяной бок туеска. В нем слышался сухой, терпкий шелест. Шелест будущих колосьев.
— А как его сеять-то, бабушка? Счастье? Я ведь не знаю. Я только отбиваться умела.
— А ты и не замечай, как сеешь, — улыбнулась Матрена, и в улыбке этой была вся многовековая, терпеливая мудрость ее рода. — Улыбнешься солнцу поутру — вот тебе и семечко. Обнимешь ребенка не в страхе, а в радости — вот и росток. Сошьешь вещь не из-под палки, а с любовью к тому, кто носить будет — вот и цветок. А когда цветов много наберется… тогда и плод завяжется. Сам. Тихий такой, незаметный. Проснешься однажды, а он уже тут, в сердце, созрел. Теплый. Тяжелый. Настоящий.
Она помолчала, глядя на пламя в печи.
— Про Ивана весть получила. Да. Не радуйся и не горюй. Его дорога — его крест. Твоя дорога — твоя. Они больше не пересекутся. Ты свободна. По-настоящему. Не только от него. От страха своего. От прошлого. Теперь ты — чистое полотно. Вышивай на нем что хочешь.
Арина взглянула на спящую Машеньку, на сосредоточенного Петьку, на свои руки.
— А если… если я боюсь ошибиться? Стежок кривой положить?
— Э, милая! — Матрена махнула рукой. — В жизни, в отличие от холста, нет кривых стежков. Есть — путь. И каждый стежок, даже через боль, даже через слезы, вел тебя сюда. К этому очагу. К этой тишине. Доверяй своим рукам. Они умнее головы знают. Голова сомневается, а руки — помнят. Помнят, как созидать.
Она поднялась, взяла посох. Ее визит, как всегда, был краток и полон смысла.
— Я пойду. Не провожай. — На пороге обернулась. — И, Арина… не замыкайся. Сердце, что выстояло такую бурю, заслужило и тихую пристань. Не бойся нового тепла. Оно придет. Не как вихрь, не как пожар. Как первый луч солнца после долгой ночи. Ты его узнаешь.
И она ушла, растворившись в синих зимних сумерках, оставив после себя не запах трав, а чувство невероятной, щемящей завершенности и… разрешения.
Арина сидела одна в наступающей темноте. Не зажигала лучину. Слушала, как потрескивают угли в печи, как ровно дышит во сне дочь. Петька закончил работу, отложил инструмент, потянулся.
— Мам, ты чего в темноте?
— Так, сынок. Думаю.
— О чем?
— О будущем.
Он подошел, сел рядом на лавку, по-взрослому положил свою уже широкую ладонь поверх ее руки.
— Будущее — оно здесь. Мы его сами сделаем. Как дом этот.
Она улыбнулась в темноте, накрыла его руку своей второй ладонью.
— Да. Сделаем.
И в этот миг она поняла, что Матрена права. Счастье — оно не громкое. Оно тихое. Оно в этом тепле руки сына. В ровном дыхании дочери. В запахе своего хлеба. В уверенности, что завтра будет такой же день — трудный, полный забот, но свой. И что она больше не одна против всего мира. Она — центр маленького, но несокрушимого мира, который сама и создала.
А где-то там, в глубине души, тронутая словами старухи, тихо шевельнулась и та самая, давно забытая надежда. Надежда на то, что однажды дверь откроется не со стуком беды или заботы, а с тихим скрипом, и в нее войдет не вихрь и не пожар, а тот самый, спокойный и ясный луч. Чтобы сесть за этот стол. Чтобы разделить их хлеб. Чтобы его взгляд, как когда-то давно, у ручья, сказал без слов: «Я здесь. И я никуда не уйду».
Но даже если этого и не случится — уже не страшно. Потому что ее счастье уже не зависит от одного человека. Оно разлито во всем: в стенах этого дома, в доверии детей, в уважении соседей, в песне прялки и в тепле только что испеченного каравая. Оно — в ней самой. В той, кто прошла через смерть и ад, и вышла из них не сломленной, а закаленной. Не ожесточенной, а мудрой. Не одинокой, а нашедшей свою истинную семью — в детях, в труде, в этой земле.
Она поднялась, зажгла лучину. Желтый свет затопил горницу, лег на спящее лицо Машеньки, на берестяной туесок с зерном на полке, на незаконченную рубаху. Петька принес чугунок с тушеной картошкой. Они сели ужинать втроем. Говорили о пустяках. Смеялись. Планировали завтрашний день. И глядя на лучину, вспомнила о свечах. Я же могу. И улыбнулась.
И Арина ловила себя на мысли, что вот оно — то самое «тихое, тяжелое плодоношение», о котором говорила Матрена. Оно уже было здесь. В этой простой, немудреной трапезе. В этом мире. В этой любви.
За окном звезды зажглись в полную силу, холодные и яркие над спящей, заснеженной землей. А в их избе было тепло, светло и прочно. Как крепкий, на совесть связанный узел. Узел, завязанный на счастье. И Арина знала — этот узел уже не развязать.
Конец