На полке камина в просторной гостиной теснится разная мелочь: спички, фарфоровая пастушка, набор рыболовных крючков, пепельница, пластмассовый паровозик без колеса, изрядно потертые беспроводные наушники, визитная карточка с загнутым уголком и фотография в простом паспарту. На ней средних лет мужчина в костюме и галстуке, с аккуратно остриженными волосами с благородной проседью, умным взглядом, в очках без оправы. Перед фотокарточкой из деревянной подставки торчат истлевшие палочки благовоний.
– А это мой прадед. Наш, так сказать, патриарх. Вот тут, видите, моя младшая, Верочка, даже курения ему возжигает. Она вообще большой оригинал. Я ей говорю, прадедушка-то жив, да и нас всех еще переживет, если Бог даст, а она все равно. Из уважения. Верочка сегодня к вечеру обещала приехать, а вот мой старший, Павлик, вместе с женой в отъезде. Оставили на меня внучку Поленьку, ну а я только рад. Что ж, идемте-ка в кухню, я вас познакомлю с супругой!
На кухне солнечно, ярко, дышит жаром разогретая дровяная плита, на широких столах мука и распластано тесто. Несколько черных ягод раскатились из большой миски. Ирина Петровна дует на темный локон, выбившийся из-под косынки, хочет убрать его, и смешно пачкает мукой лоб и кончик носа.
– Мы тут с Дуняшей пироги стряпаем со смородой, на вечер. Хотите смороды? Только утром с куста! А компота холодненького? Дуняша, налей-ка гостю компота! Мы его сами делаем, из ревеня и малины, попробуйте!
У расторопной улыбчивой Дуняши раскраснелись полные плечи и намокла темным спина под синим тонким халатом. Она наливает половником большую кружку компота с ягодами, а потом открывает духовку и берется за противень.
– Ну-с, пойдемте посидим на веранде. Попозже отобедаем окрошечкой на квасу, а там и гости начнут собираться. Может быть, пока ждем, в шахматишки?..
…Жаркий день сменяется свежей вечерней прохладой. Тут и там в травах громко стрекочут сверчки. В светло-голубом небе, прямо посередине, зажглась одинокая яркая звезда. Дуняша выносит на террасу большой самовар; вкусный дымок медленно плывет в легких прозрачных сумерках. За освещенными окнами дачи оживленные голоса, смех, приглушенный гитарный звон. В кресле-качалке дремлет благообразная седенькая Софья Андреевна; она укутана в толстую шаль, поверх которой лежат очки на цепочке. Крупный мотылек ударяется в стекло лампы и уносится прочь.
– А, вот и вы! Очень кстати, садитесь, садитесь! Вы же еще чаю не пили? Угощайтесь: вот заварник с мятой и чабрецом, и варенье крыжовенное, и сливки. А может, рюмочку? У нас здесь вино из черноплодной рябины, с прошлого года еще. Вот, попробуйте-ка. А мы тут с тестем моим, с Петром Федоровичем, как видите, засиделись за разговорами. Что ни раз соберемся – то спорим, да всё о том же. Кажется, в конце двадцать первого-то века, за четыре года до нового столетия, уж можно бы перестать дискутировать про гуманизм, ан нет, всем хочется на себя роли братьев Карамазовых примерять! Что ж, извольте быть нашим арбитром.
Петр Федорович грузный и рослый, на нем холщовая блуза и широкополая шляпа. Он стоит у перил террасы и курит трубку. Медово-пряные клубы табачного дыма смешиваются с горьковатым дымком самовара.
– Петр Федорович меня, как всегда, слезинкой ребенка атакует. Ну, той самой, которой никакая гармония не стоит. А я спрошу: какого именно ребенка? Что? Хорошо, согласен: давайте для чистоты образа возьмем самого что ни на есть невинного, навроде той пятилетней девочки у Достоевского, которую родители избивали так, что бедняжка вся синей была, а зимой на ночь запирали в промерзшем насквозь отхожем месте, и она, крошечка, там в отчаянии била себя в грудь кулачком и молилась; или мальчика, которого за нечаянно пришибленную хозяйской собаке ногу вывели голым, да на глазах матери теми же самыми собаками и затравили, на куски растерзавши. Пойдет так? Ну так вот, слезинки этих детишек гармония стоит? Нет? А я скажу, почему вы так отвечаете. На самом деле вам этих детишек если и жаль, что не факт, то лишь потому, что вы их страдания на своих детей примеряете, на собственных сыновей, дочек, внуков и внучек. Я тоже, как представлю себе, что в таком вот обледенелом сортире, избитая и обмороженная, сидит моя Поленька – сердце кровью обольется, слезы из глаз! На то и расчет в подобных примерах и разговорах, что всякий в этих выдуманных, или действительных, но чужих, детках увидит своих и пожалеет. Так и во всем человек: сочувствует только до той поры, пока принимает чужие страдания, как свои возможные; ну а что, если нет? Где тогда будет ваше сочувствие? Вот вам первое. А второе – что такое гармония? Так, слово. Что бы и не показать великодушие и не отказаться от этого слова, лишь бы дитя не страдало? А давайте эту гармонию овеществим: сколько своего привычного достатка и комфорта вы готовы отдать, лишь бы дальнему, совсем неизвестному вам ребеночку, страдания облегчить? Не абстрактной гармонии, а собственных житейских удобств сколько отдадите, чтобы где-то за тридевять земель от сего места какого-то незнакомого мальчика не растерзали собаки? Нет, не увиливайте; это вам не мелочь жертвовать на благотворительность под влиянием момента, это навсегда поступиться чем-то важным! Ваш любимый Достоевский сам понимал, что люди ради отвлеченной идеи и пустяком не пожертвуют; помните, как точно выразил он это в своих «Записках из подполья», где выбор между тем, свету ли провалиться, или чаю не пить, однозначно делается в пользу конца света? Вот вам и весь ответ.
– В чем же тогда наш гуманизм, если мы страдания и жизнь человеческую готовы не раздумывая обменять на удобства? – басом гудит Петр Фёдорович. – Не будете же вы отрицать ценности гуманистических основ общества? Потому я и спрашиваю, не слишком ли дорого оценили гармонию, по карману ли нашему было столько платить за вход?
– Кому не по карману было, так тот и не вошел, – отвечает Дмитрий Иванович. – А что же до гуманизма, так для меня он не в умозрительной жалости, а в совершенствовании человека. И если уж вы, Петр Федорович, изволите дуэлировать при помощи Достоевского, то вот вам еще: красота спасет мир; а если так, то что нам делать с уродством? Слёзы от жалости над ним лить, или набраться мужества и отсечь, как сухие больные ветки от плодоносящего дерева? Для меня очевиден ответ; а вот когда человечество станет