На первый взгляд кажется, что нет. Ведь орудием философии всегда представлялась очевидность. Если же отказаться от веры в очевидность, то есть от веры в то, что в душах людей всегда присутствует нечто, что недоступно никакому знанию, но что, будучи просто высказано философом, немедленно и магически будет принято всеми как истина, то и импульс для философствования утратится. Но так ли нужно самому философу всеобщее признание? Так ли нужна ему публика?
Поводом и импульсом для философствования всегда является противоречивость требований, предъявляемых к человеку жизнью, обществом, знанием, культурой. Человек, конечно, может выбрать что-то одно: стать левым или правым, живым или трупом, христианином или буддистом, реалистом или абстракционистом. Но, совершая такой выбор между уже имеющимися возможностями, человек всегда чувствует себя обойденным и обокраденным. Ему всегда представляется, что он чем-то жертвует в себе, и жертвует напрасно. И это чувство в нем неистребимо. Начав философствовать, человек уходит от навязанного ему выбора, не игнорируя его, не отказываясь от вызова. Вместо того чтобы становиться левым или правым, он ставит вопрос: каково различие между ними? Подобно йогам, он пытается найти грань между жизнью и смертью и укрепиться в ней. Он находит также возможность писать картины, которые не являются ни реалистическими, ни абстрактными. Иначе говоря, философ превращает выбор из действия в проблему. Он находит в мире то, в чем противоположности, перед которыми он поставлен, уничтожаются. Он находит посредника, находит метафору, примиряющую их, и через нее сам примиряется с миром. Разумеется, все приведенные примеры обладают «общественным звучанием». Но такова же стратегия философа и в его личной жизни, и в его душевном опыте. Всякую поразившую его мысль и встречу, всякое впечатление или сильное душевное движение философ стремится не отбросить и не забыть. Он связывает их, часто весьма причудливо, с условиями выбора в иных областях жизни и деятельности. Он находит общую метафору для этих своих вполне интимных впечатлений, и для весьма абстрактных, из глубины веков пришедших интеллектуальных истин, и для «общественных течений». В результате творения философов оказываются весьма непрозрачными для постороннего взгляда. Что-то в них оказывается понятным многим, а что-то утрачивается безвозвратно. В философских текстах сложно зашифрована судьба самих философов, не поддающаяся расшифровке. Философия – это особый вид духовной практики. Она приносит удовлетворение самому философу прежде всего тем, что дает ему возможность ощутить себя свободным от необходимости приносить свою жизнь в жертву чужому. И здесь речь идет вовсе не о какой-то «беспринципности» философа. Все дело как раз в том, что философ ясно осознает, что нет «принципов» для выбора, что нет оснований для решения. Что любой выбор обречен быть беспринципным. И он обращается именно к принципам, уводя тем самым свое сознание и сознание других от очевидного исторического тупика. Философия освобождает. Она освобождает тем, что дает возможность говорить иное и делать иное, нежели говорили и делали до того. И при этом не нарушать ни законов, ни чьих-то прав. То есть делать не преступно старое, а именно новое.
В этом смысле философская позиция не связана с языком с его специфическими возможностями. Возможна и философия без слов. И в технике, и в искусстве, и в социальной жизни возможна философская практика. Современный художник так же, как и философ, ищет метафоры для искусства в той области, которая признается лежащей за пределами искусства. И так же многие в своей повседневной жизни ищут ее форм за пределами принятого. Как и в философии, в этих сферах часто новые формы объявляются чем-то очевидным и окончательным. Но здесь ложность такой оценки еще более очевидна. Любой жест, преодолевающий традиционно сложившиеся противоположности путем нахождения для них общей метафоры и тем самым открывающий новые перспективы опыта за их пределами, может считаться философским. Философское обращение с языком, результатом которого является написанная философия, есть лишь частный случай такого жеста.
Но что же публика? Что же человечество? Они являются, увы, лишь продуктами активности самого философа. Философ, преодолевая раскол и противоположность идей и мнений, мнит, что преодолевает тем самым и раскол между людьми, их придерживающимися, и обнаруживает во всех людях то, что в них есть истинно человеческого, то, что их объединяет в человечество как таковое. Человечество есть, однако, лишь побочный результат найденной философом метафоры. Эта метафора и кладется в основание дефиниции «человек». Готовность публики приветствовать философа связана с ее готовностью идентифицироваться с тем «человечеством», которое он сконструировал. Эта готовность может быть большей или меньшей, но она никогда не диктуется «очевидностью» построений философа. Она диктуется выгодой, которую видит для себя публика в принятии его идей. Отчасти настроение публики может совпадать с настроением философа: она может увидеть в его метафорах желанное освобождение от надоевших ей антиномий. Но отчасти она, напротив, хочет воспользоваться метафорами философа для того, чтобы самоопределиться и еще раз противопоставить себя другим: чтобы приобрести «самосознание». Именно поэтому чем философия «универсальнее», тем круг людей, ее придерживающихся, уже.
Итак, философское рассуждение и в этом смысле ничем не отличается от картины или технической новинки. Его присваивает себе тот, кому оно нужно. Философские системы выбрасываются на рынок потребления профессиональными философами так же, как и любые другие изделия. И это не потому, что «рынок» – сначала для себя, а затем для всего, что прошло по ее пути: искусства, техники, политики и т. д. Поскольку именно философия выучила людей не следовать традиционному, а ждать нового и стремиться к нему. Но сам философ – не потребитель, а производитель. Он, как и все люди, бывает рад и успеху, и деньгам, если его философствование ему их приносит. Но так же, как и все люди, готов в каждый момент отказаться от многого ради той скрытой и особой авантюры, в которую он вовлечен один на один со своими нехитрыми орудиями производства: пером и бумагой.
Существование философа имеет в самом себе самодостаточную радость. Это хорошо понимали Сократ и вообще греки. В новое время это чувство притупилось, и его даже стали стыдиться. Философ притворился, что он «как все» – разве что философствует и бескорыстно стремится к истине ради общего блага. Он сделал это в надежде, что его будут тогда лучше слушать. Но теперь, когда эта надежда улетучилась окончательно, пора вспомнить о том, что философия – прежде всего индивидуальная практика, во всяком случае не менее увлекательная и многообещающая, чем столь модные в наше время медитации и левитации.
О русской