Борис Гройс
Обычно все, говорящие о русской философии, испытывают определенную неловкость. В России нет академической философской традиции, сравнимой с французской, английской или немецкой традициями, да и с китайской, и с индийской. Вместе с тем нельзя сказать, что русская мысль бесплодна. Она оказала и оказывает глубокое влияние на многих и за пределами России. Правда, имена, которые тут же вспоминаются, Толстой и Достоевский например, – имена писателей, а не философов. Но ведь и в современной западной философии на первом месте отнюдь не профессиональные философы, а социолог и экономист Маркс, психиатр Фрейд, писатели Пруст, Джойс, Кафка, Беккет и многие художники и музыканты, не говоря уже о лингвистах и этнологах. Так что русская духовная ситуация во многом стала сейчас и европейской ситуацией. Тем более она стоит внимания.
Русская философия начинается, как это всеми признано, с «Философического письма» Петра Чаадаева. Это письмо – странный документ, но основная его странность прошла мимо внимания почти всех комментаторов. Она состоит в несоответствии между названием и содержанием. Письмо называется «Философическим», но о философии там не говорится ни слова, а речь идет только о русских порядках и о судьбах России. Нет ни слова ни о теории познания, ни об онтологии, а все только об истории и о политике. И отчасти о национальной психологии. И тем не менее это письмо, конечно, именно философическое, а не социально-критическое. Оно явилось реакцией на философию Гегеля, которая в то время набирала силу, да и вообще на философию германского романтизма, которая, в свою очередь, была реакцией на французское Просвещение и на опыт Великой французской революции. Таким образом, для понимания философского смысла чаадаевского письма следует обратиться к исходному пункту новой европейской философии – к Декарту и просветителям.
Декарт и Просвещение выдвинули в качестве критерия истины ее непосредственную очевидность. Этот критерий предполагает изначальную раскрытость мира человеку, то есть непосредственную и исчерпывающую доступность всего сущего для любого вне зависимости от его образования, социального положения, расы и т. д. Это очень смелое утверждение, и само по себе оно, конечно, отнюдь не очевидно. Оно противоречит всем давно сложившимся представлениям, которых оно, в сущности, так и не поколебало. Испокон веку источником истины была традиция: некоторый текст, некоторое слово, некоторый накопленный опыт. Считалось и считается, что человек сам, только своими силами ничего не может раскрыть в мире. Человек сам по себе беспомощен. Он рождается, ничего не зная. Чтобы узнать что-либо, ему нужно обратиться к источнику знания.
Декарт и просветители настаивали, напротив, на том, что вне и помимо всякой традиции и всякого знания всем людям присуще некое единство понимания мира, в котором они живут. И это общее понимание является фундаментом их жизни. Культурная же традиция лишь искажает это изначальное понимание, и поэтому она должна быть отброшена. Тогда разделение людей исчезнет, а их единство обнаружится. И что еще очень важно – оно обнаружится в языке, в восприятии людьми речи. Истина как непосредственная очевидность выявляется прежде всего в непосредственно убедительной речи. За этим основным положением новой европейской философии скрывается апелляция к определенному психологическому факту: в спорах и разговорах людей всегда наступает такой момент, когда в них слышится нечто, что оказывается для всех равно убедительным. Не из-за ссылки на авторитет, на знание или на власть, а просто потому, что все слышат нечто и понимают: это так, и иначе быть не может. Это и есть звездный час философии. Европейская философия немыслима без веры в этот опыт, в его достижимость. В надежде на него льются потоки чернил. Только эта вера придает философу достоинство, дает ему силы презирать иные источники власти над душами людей. Если во всех остальных случаях люди склоняются перед мнением другого из страха или корысти, внутренне не доверяя ему, то философ надеется найти такие слова, которые будут убедительны для всех людей непосредственно, «изнутри».
Эта новоевропейская философская вера действительно явилась Возрождением греческой традиции: именно такова была вера Сократа, Платона, Аристотеля. Но не следует забывать, что греческие философы опирались на реальную культуру греческого полиса. В греческом полисе люди жили в тесной близости друг к другу и все время друг с другом разговаривали. У них поэтому выработалось единство понимания – как в одной семье. Когда Декарт перенес этот принцип на разделенную Европу и на весь мир, это могло быть только актом веры, что и подтверждает сам Декарт своей ссылкой на Откровение, на то, что Бог не может обманывать людей. Всеобщая доступность истины, ее всеобщая очевидность получают у Декарта теологическое обоснование, на что обратил внимание уже Паскаль. У Декарта и просветителей постулируется единство человеческого рода как единство «детей одного Бога». Однако то, что здесь игнорируется, – это Церковь, ибо Откровение и приобщение к нему даются исторически через Церковь. Для Декарта фактически все человечество становится некоторой «бессознательной Церковью». Но это уже определенный теологический выбор. Иначе говоря, философская вера становится вариантом христианства, но – сектантским вариантом. Это род схизмы, хотя и замаскированной. Для полноты картины следует отметить, что эта вера в слова является чисто европейским феноменом. В «Упанишадах», например, утверждается, что все слова обманывают, а не обманывает лишь дыхание, ибо без слов человек может прожить, а без дыхания – нет.
Философия Просвещения – именно в качестве особого рода секты – стала источником Великой французской революции. И здесь она полностью обнаружила свою несостоятельность. Революция привела к истерии, к террору, к массовому уничтожению людей. Она захлебнулась в крови, потому что магического и для всех очевидного слова не нашлось. И тех, для кого слова революционеров оказались неубедительными, пришлось убить, потому что иной основы для общественной жизни, нежели для всех очевидное слово, просветители просто не знали. Этот трагический опыт привел к политическому компромиссу между Просвещением и враждебными ему силами и вытеснению философии в автономную сферу деятельности, с которым философия так и не примирилась.
Политический компромисс между враждебными идеологиями означал для философии утрату почвы под ногами. Гегель и немецкий романтизм попытались выправить положение указанием на то, что культуре и традиции, отвергавшимся просветителями, самим по себе присуща определенная рациональность. Тем самым отдельный человек, усмотрев эту рациональность, оказался в состоянии постичь современное ему общество и жить в нем: чисто внешний компромисс он увидел основанным на некой общей почве, общей рациональной основе. Поиск и обнаружение этой общей почвы определялся диалектически как синтез традиции (тезис) и Просвещения (антитезис). Роль философа, как и каждого отдельного человека, состояла теперь в осмыслении равновесия политических сил, коль