– Гильдейские дома. Богачи. Собрания в гильдейских дворцах, где все сбиваются в стаи и болтают за изысканными винами, которых хватило бы, чтобы прокормить пятнадцать голодающих семей, о лености, присущей среднестатистическому гильдейцу… – Блиссенхок зарычал, почесал бороду и выпятил грудь, его потемневшие от чернил руки трепетали от возбуждения. – Итак, они вышвыривают на улицу одних бедолаг и сажают работать других, за меньшие деньги. И никто не спорит, потому что те, кто не состоит в гильдиях, отчаянно хотят попасть туда, а те, кто состоит, боятся, что их вытурят…
В Истерли подобные речи можно было услышать отнюдь не редко, в особенности от разжалованного гильдейца. Но кое-что отличалось.
– Знаете, как долго длился каждый предыдущий век? Почти сто лет. Итак, Новый на носу. – Я расслышал заглавную букву в тоне Блиссенхока. – И он будет невообразимо отличаться…
ЗВЯК… ВЖУХ! ЗВЯК… ВЖУХ!
У Блиссенхока были навыки и еще осталось немного денег, необходимых для того, чтобы распространить весть. И суть была не в несправедливости. Не в том, чтобы присваивать чужое, называть друг друга «гражданин» и мочиться с крыш. А в том, что мир можно изменить, нужно изменить – и он будет изменен. Этот процесс не был какой-то смутной идеей, он представлялся неизбежным, как грядущая заря, потому что мудрые люди не только в Англии, но и во всех гильдиях стран Европы и за ее пределами доказали катастрофическую неработоспособность нынешней денежной системы. Мы очутились во тьме в преддверии первых проблесков рассвета. Оставалось лишь понять, как именно и когда наступит этот Новый век. Это были захватывающие времена, самый конец истории, какой мы ее знали, и хотя я все еще мало что смыслил в экономической и политической теории, на которой большей частью основывались речи Блиссенхока, я был благодарен за возможность все это пережить. Слова Блиссенхока в тот первый вечер, а также еда и выпивка, которыми он нас потчевал, вызвали у меня легкое головокружение. И он искал парней, которые могли бы помочь с выпуском задуманной им газеты, – парней, способных прочитать и написать не только собственное имя, что было редкостью по меркам Истерли. А еще Блиссенхок верил. Он продолжал верить и сейчас, пусть даже прошло пять лет, мы успели обзавестись новой версией Черной Люси, работали в другом подвале, а на дворе шел девяносто девятый год все того же Третьего индустриального века. Но были знаки. Знаки повсюду. Буквально в прошлую сменницу на первой полосе «Новой зари» говорилось о крупнейшей забастовке в истории доков Тайдсмита, в которой объединились члены не двух-трех, а пятнадцати отдельных гильдий. В последовавших беспорядках погибло четверо граждан.
ЗВЯК… ВЖУХ! ЗВЯК… ВЖУХ!
«Кто утверждает…» Я хотел так или иначе сформулировать, что прения не важны. Стукнули вы в конце концов бригадира по башке или пожали друг другу руки, прежде чем вместе отправиться на митинг, – это не имеет значения, ибо… Ибо Новый век все равно наступит. Однако, если подобное развитие событий неизбежно, зачем я все это сочиняю?
– Похоже, как раз то, что нам нужно…
Блиссенхок склонился надо мной. От него пахло растворителем и льняным семенем, а ладони его огромных ручищ светились. Каким-то образом он раздобыл достаточно эфирированной смазки, чтобы эта текущая версия Черной Люси продолжала лязгать и крутиться, хотя, даже с его навыками, задачка оказалась непростая. В тусклом свете можно было разглядеть бесконечные буквы, которые десятилетия труда и чернил вытатуировали на его ладонях. Целые армии слов, которые мы призвали на помощь.
– Взгляни-ка… – Он развернул лист литографской бумаги, которую теперь использовал для печати карикатур «Новой зари». Намочил валик, прошелся по листу и спросил с усмешкой: – Неплохо, а?
Я мельком увидел какое-то размытое пятно; впрочем, мне было известно, что карикатура изображает толстяка-гильдейца, который согнулся пополам, выставив зад, и косится на смирную, красиво нарисованную гильдейку. Все как обычно. Сол мог выдавать такие работы даже во сне, и ему уж точно не приходилось вставать в четыре утра, чтобы внести свой вклад в «Новую зарю». Однако картинка могла донести идею куда лучше слов, особенно если учесть, что многие обитатели Истерли читали с трудом.
ЗВЯК… ВЖУХ! ЗВЯК… ВЖУХ!
– Который час? – крикнул я.
Блиссенхок почесал бороду и бросил взгляд на зарешеченные окна.
– Должно быть, около семи. Я только что унюхал, как мимо проехала повозка с ночными экскрементами.
Я вытер перо.
– На сегодня хватит. Все равно никакого толку. По крайней мере, Черная Люси не капризничает.
– Это точно… – Блиссенхок неторопливо подошел к машине, ласково погладил теплый кожух поршня, поправил протекающий резервуар. Я видел, как его губы шевелятся, но звук был слишком тихим, чтобы хоть что-то разобрать. Несмотря на то, что гильдия его выгнала, он помнил воркования и фразы, с помощью которых убеждал издыхающую машину напечатать еще один выпуск.
Кажется, никакого тумана не было, когда я прибыл в типографию тремя часами ранее, в темноте, но сейчас Шип-стрит в Ашингтоне была окутана густой пеленой. Обшарпанные здания как будто дрейфовали в ней, уличное движение превратилось в совокупность размытых пятен и невнятных звуков. Типичный лондонский туман. Но теперь я был лондонцем и мог различать его разновидности и вкусы так же хорошо, как эскимосы, по слухам, различают тысячу видов снега. Бывали коричневые туманы, от которых люди начинали задыхаться. Холодные серые,