Ответом ему была тишина, прерывающаяся пыхтением госпожи баронессы. Она явно не знала, что нужно говорить или делать, и только согласно кивала головой, держась пухлой рукой за сердце и не имея сил отвести взгляд от графа.
«Не померла бы она от волнения… -- равнодушно подумала я. – А этот… зря старается. Он что, серьезно думает, что я сейчас преисполнюсь благодарности за “защиту” и паду ему на грудь со слезами умиления и страсти? Дурак
и скотина… Если бы не он, у меня бы еще было время до осени. А теперь каждый в этом городе будет тыкать в меня пальцем… Скотина и есть!».
Я с ненавистью глянула на него, все еще не выпускающего баронессу из комнаты.
Граф, поймав мой взгляд, вздохнул и спросил:
-- Ты уже собралась, Клэр?
Я пожала плечами и молча захлопнула крышку сундука.
-- Отлично, сейчас я пришлю людей за вещами. Одевайся. Покажешь, что вынести и спускайся вниз. Я жду. Поняла?
-- Да поняла я, поняла. Будет немедленно исполнено, ваше светлейшее сиятельство! – не сдержала я раздражения.
Он кивнул и вышел. А я со злостью плюхнулась на стул, ожидая, пока свалит Розалинда. Она, однако, не торопилась, а напротив, развернувшись ко мне всей тушей, подозрительно спросила:
-- Это по-каковски вы сейчас говорили? Что за тарабарский язык такой?! Ты-то его откуда знаешь?
И только тут до меня дошло: «Русский… Мы говорили с ним на русском языке!».
Часть 2. Глава 1
ОСВАЛЬД
Я смотрел на выходящую из старой башни девушку с нежностью и умилением. Я искал ее все это время, с момента попадания, уже больше трех местных лет. Я искал ее, постепенно убеждаясь в то, что вторая душа, попавшая в этот мир вместе со мной, просто привиделась мне во время агонии.
Первую свою жизнь я прожил на Земле, в Беларуси. У меня были самые обыкновенные родители: отец – шофер и мама – фельдшер в ФАПе*. Большой сад при доме. И Барон. Умный и серьезный пёс: его даже не приходилось сажать на цепь, но охранником он был великолепным.
Девяностые проехались по семье катком: отец потерял работу, начал выпивать и скончался еще до того, как я уехал учиться. Волей-неволей матери пришлось сокращать хозяйство: исчезли обе коровы, в опустевшем хлеву теперь бесилась на цепи коза Машка. Чуть не втрое уменьшилось поголовье кур, уток и индюков. И хотя я старался приезжать домой на каждые каникулы, чтобы вкалывать на бескрайнем огороде, каждый раз со страхом видел новые седые пряди в маминых волосах. Со смертью отца она как будто потеряла стержень и не слишком понимала, зачем живет.
Мама дотянула меня до конца учебы, когда я вернулся в родной полумертвый колхоз дипломированным агрономом. Как-то вот не представлял я жизни в городе. Дотянула и тихо угасла от обычной простуды, перешедшей в воспаление легких.
Дальше все пошло как у всех: я женился, и через год после свадьбы жена подарила мне дочку Любушку. Пусть с деньгами иногда и были задержки, но голодать нам никогда не приходилось: живность и огород спасали. А потом и вовсе сменился председатель колхоза. Пусть очень медленно и неторопливо, Павел Борисович начал вытягивать наши земли из болота.
Мужик, а тогда он казался мне пожилым мужиком, хотя ему не было даже пятидесяти, обладал характером бульдозера. Не все были довольны его руководством. Но жизнь у людей в колхозе медленно и неторопливо улучшалась. Отремонтировали дороги, школу и старенький ФАП. В колхозных гаражах менялась техника, появились даже два новеньких блестящих иностранца-комбайна с прекрасными техническими характеристиками.
Большую часть наших земель занимала пшеница, но на продажу выращивали и рапс, и картофель, и другие овощи. Борисыч был толковый мужик, любил и понимал землю. И за те годы, что он волок на себе хозяйство, я многому у него научился.
Семейная жизнь, к сожалению, не задалась. Когда дочери было шесть, жена забрала ее и вернулась к родителям в Минск: ей наскучила жизнь в колхозе.
-- Я не хочу, чтобы моя дочь колхозницей росла! Ни в театр сходить, ни в ресторан… одни только твои куры по утрам орут и срут везде. -- раздражение в ее голосе зашкаливало.
В этот момент я почти потерял дочь. Тесть занимал небольшой пост в милиции и пригрозил найти у меня наркоту, если сунусь к бывшей жене и Любушке хоть раз. Правда, разрешил общаться с дочерью по телефону. И за то -- спасибо. Впрочем, алиментами они не брезговали, как и теми продуктами, которые я частенько ухитрялся передавать в столицу. Есть же разница между магазинной картошкой, импортными курами да яблоками в парафине и тем, что выросло на своей земле. Кроме того дочка очень любила деревенскую сметану и всегда радовалась посылкам.
Алименты становились год от года больше, зарплаты росли. Борисович мечтал поставить наш колхоз «впереди планеты всей». В пустом родительском доме в одиночку мне было тоскливо, и потому я дневал и ночевал на работе. Думаю, тогда Павел Борисович и обратил на меня внимание. Все чаще мы вдвоем обсуждали общую политику ведения хозяйства, говорили о землях, думали вместе, что еще можно улучшить.
Когда Павел Борисович заболел, сдался он не сразу. Года два он яростно боролся, все больше и больше сваливая на меня руководство. А однажды сказал мне с тоской в голосе:
-- Я ведь, Саня, не за себя боюсь. Да и подворье у меня богатое, семья голодать не будет. Парни уже эвон какие вымахали… Только ведь ни у одного душа к землице не лежит. А вот дело свое мне боязно бросать, Саша. Ты уж случись что, колхоз-то не оставляй…
– Ты, Пал Борисыч, ерунду не неси! Мне до твоего опыта еще как до Берлина на коленках. Так что, не бухти, а выздоравливай. Как говорится: «не торопись, а то успеешь».
Он как-то растерянно вздохнул и буркнул:
-- Да я и не тороплюсь, Саша, не тороплюсь…
Это была уже вторая у него операция. После нее некоторое время во мне еще жила надежда на лучший исход.
Казалось, что ему становится лучше. Через полгода мне пришлось занять место председателя колхоза: после третьей операции Борисыч не вернулся домой. Мне было тридцать пять лет.
Оставшиеся до смерти годы промелькнули как один день. Что-то я успел сделать за это время, до чего-то так и не дошли руки. В центральном поселке открылся