Подошел, положил правую руку на плечо медведю, левой погладил Зефирку. Показалось или нет, но собака взглянула на косолапого, и оба кивнули друг другу.
Сейчас должен спросить: что привело тебя, дщерь моя, ко мне, смиренному молитвеннику? Но не угадала.
— Говорю я частенько посетителям: чего явились? А вам, Эмма Марковна, иначе скажу: чего же раньше не пожаловали?
Я даже не вздрогнула. У любого уважающего себя кандидата в святые должна быть неплохая информационная служба. Впрочем, учитывая мою коммерческую известность, тут и такая служба необязательна. О торговой барыне Эмме Шторм слыхали в Нижнем и соседних губерниях еще с 1816 года.
Но интересно, почему же я должна была явиться раньше? Ладно, скоро выясню.
— Эмма Марковна, — продолжил старец, — пойдемте в келью, побеседуем. Ваша псица с Потапычем двор посторожат. Дочка, ты проворная да глазастая. Возьми из кадушки семечек конопляных, скоро белочка пожалует, покормишь?
Лизонька согласилась. Она в любом случае не собиралась оставлять Зефирку рядом пусть со смирным, но все же медведем.
Ну а мне пришлось оставить. Правда, после повторного уверения, что мишка не обидит. И мы пошли в келью, оказавшуюся весьма опрятной и хорошо освещенной землянкой.
Действительно, почему я прежде не посетила старца Серафима? Видимо, из-за заочного кредита доверия, тянущегося едва ли не из прежней жизни, когда я не раз видела у коллег маленькие иконки со святым Серафимом да приходилось прощаться с дальней родней на Серафимовском кладбище — извините за цинизм, по близости к метро едва ли не самом удобном в Питере. Опасалась увидеть не подвижника, а что-нибудь вроде «полуфанатика-полуплута» — еще одна пушкинская характеристика Фотия.
Нет, вот именно сейчас ни обманом, ни показухой не пахнет, а уж я этот аромат чую издали. Может, свою роль сыграло и происхождение подвижника Серафима. Он из купеческой семьи, а купецкое лукавство ловлю всегда. Человек ощутил призвание свыше, оставил мир, стал молиться в уединении. Широкая колея к его келье не ведет, посетителей нет, да и следов их посещений не видно.
Да и мишку же не обманешь!
— Радость моя, — обратился ко мне старец, когда вошли в келью, — вижу, что гнетет тебя тяжкая ноша. Чтоб тебе говорилось легче, сам скажу: о трех близких бедах ты предупредила. Да вот предотвратить ни одну не сможешь.
Ну, это-то дело известное, и что полюбовницу Аракчеева зарежут, и что царь умрет, а насчет дуэли…
Стоп, кому это известно? Старец-то учебник истории не читал, а Булгакова тем паче.
— Отче, — спокойно сказала я, — кому суждено умереть, тому и суждено. Мне, да и всем нам, важно, чтобы бОльших бед не было.
И пустилась не столько в исповедь, сколько в рассказ о том, что угнетало меня с прошлой зимы, а на самом деле — с еще более давних времен. Все же обидно понимать, что умные и симпатичные люди или погибнут, или пойдут в Сибирь. Кто навсегда, кто с возвратом через три десятилетия.
Говорила и чувствовала: это единственный человек, кроме моего Миши, который не то что знает все, как случится через три месяца, но предощущает.
— Горько, отче, знать, как будет, но ничего не переменить, — сказала я, чуть не всплакнув. Даже обрадовалась, что Лизонька осталась кормить белочку.
— И мне горько, радость моя, — просто сказал старец. — Все в руце Божией, а нам — только молиться… Да ближнего наставлять, если дано наставить, — добавил, чуть усилив голос. — А тебе, радость моя, дано. Даны тебе знания, как никому другому, и возможность дана. Помогаешь ты людям, хлебом, кровом и врачеванием. Верно, и мне свое врачевство принесла?
— Да, отче, — ответила я, готовая услышать, что молитовка и пост — лучшие лекарства.
— Так и подари, особенно если оно для облегчения костных болей предназначено. Мне пригодиться может для важного дела.
Я не успела удивиться, как старец продолжил:
— Оставь мне лекарства, да и поспешай в имение свое. О многом ты могла бы меня спросить, да и я хотел бы тебя выспросить о многом, но времени нет. Сентябрю уже скоро половина, день короче стал, ночь быстрей приходит, нам успеть надо. Тебе — в свое имение поспешать. Молиться буду о твоем пути — коротком. И о другом — длинном пути. Поспешай, радость моя!
Голос старца стал властным, и я даже прониклась тревогой. Тут в келью деликатно постучалась Лизонька с вопросом: чем кормить барсука и кабанчика, заглянувших в гости к святому Серафиму?
* * *
Барсук, кабанчик, хорь и две тетерки были накормлены, причем никто никого не обидел и даже не пытался использовать другого голодающего в качестве пищи. За это время я вручила старцу Серафиму свои снадобья вместе с инструкцией по применению, была благословлена и получила напутствие в дорогу.
— Встретимся еще, радость моя, — сказал на прощание старец. А Зефирка лизнула ему руку.
— Собаку с мишкой усадил, наверное, и вправду святой, — заметила Лизонька, когда мы дошли до экипажей и двинулись в обратный путь.
Я согласилась. Сама же задумалась: почему старец так торопил меня в дорогу, так хотел избавиться от меня? Может, ждет кого с визитом и не желал нашей встречи?
* * *
Забавно вышло: я называла свою поездку последним летним путешествием, и по пути к старцу выходило по словам — прекрасное бабье лето, только по раннему закату поймешь, что не июль.
На обратном пути похолодало, заморосил дождик. К счастью, такой мелкий, что дорогу попортить не мог.
То ли подвижник Серафим меня загипнотизировал, то ли было неудобно перед Мишей, но я спешила. Даже в Нижний не завернула. Скорей домой.
Рассчитывала прибыть вечером и, похоже, не ошиблась в расчете. День на дворе, до Голубков три-четыре версты.
Заставила себя подремать. Знаю, какой ворох писем ждет в усадьбе… после объятий с детьми и супругом.
— Эй, человек!
Я пробудилась мгновенно. Выглянула из-за шторки.
Наш экипаж окружил конный отряд, и его предводитель обращался к Еремею. Все как в Польше четыре месяца назад. Только мундиры на верховых непонятные.
— Чего изволите, ваше благородие? — вежливо поинтересовался Еремей.
— Нам в Голубки надо. Правильно едем?
Глава 46
Ох уж эта дремотная расслабленность. Не успела ни испугаться, ни собраться с мыслями, как услышала:
—