Быть мертвым – вот спасение [136]. Неорганическое, а, шире, мертвое и неподвижное, становится некой утопией живого бытия, стремящегося достичь более устойчивого положения; необъяснимое влечение к тому, что пребывает за границами живого. Деперсонализация и расщепление, распад единого образа за счет его частичного, иногда и полного преображения.
* * *
Итак, оптическая мимикрия в меньшей мере носит защитный характер, главное то, что она подчиняется неведомому и могущественному жизненному порыву, elan vitale, овладеть которым можно лишь в том случае, когда живое существо достигает стадии абсолютного покоя и неподвижности, живое отождествляется с мертвым, органическое с неорганическим, подвижное с неподвижным. И далее Кайуа развивает мысль: «Таким образом, мы вправе рассматривать мимикрию как результат некоторого инстинкта, понимая под этим, вслед за Клагесом, движение, соединяющее физиологическую потребность, действующую силу, с нейтрализующим ее образом как силой финальной» [137]. Индивидуальному развитию особи ставится предел: средовое выравнивание. При мимикрии живое существо стремится уподобиться неподвижному, застыть; его изменяющиеся морфологические особенности (не только хроматические) действуют в том же направлении. Поразителен сам механизм приспособления, который иначе и нельзя объяснить, как только «искушением пространством» [138]. Наконец-то найден пункт, с помощью которого можно прийти к удовлетворительному объяснению механизма мимикрии. Есть пространство витальное, в котором живое существо сохраняет свои границы, форму, сопротивление среде, и есть другое, микрофизическое, его еще можно определить как энтропийное, противостоящее и разрушающее любые формы жизни, данные во времени их развития. Два пространства, одно внутреннее, оно сохраняет факсимильную ипостась, другое, внешнее, оно включает в себя первое, стирает его, выравнивает. Мимикрия – это вид парадоксальной коммуникации: чем более схоже подражающее существо с подражаемым, тем более оно покойно, мертво, тем более оно есть вещь природы. И вот максима: «Если хочешь быть себе иным, стань мертвым!».
Куклы-персонажи Гоголя недвижимы, в них нет интереса к движению, ибо они уже достигли абсолютной силы подобия, они себе подобны или могут быть подобны в каждом видимом элементе или части – агрегаты, собрания, коллекции «качеств» без единства и формы. Собакевич как принцип уподобления всех вещей, отвечающих качеству «быть собакевичами», Акакий Акакиевич – не только видимая мимикрия (шинель), но и организация всего множества, всей массы букв в определенном каллиграфическом пространстве письма, и все мимикрирует в Ак. Ак. Некий майор Ковалев и его нос-двойник, игра сближений и удалений, затем и вся носография, захватывающая окружающее и самое ближайшее пространство. Плюшкин как фигура: половая размытость черт, вне возраста, в амбивалентности появления/исчезновения, из кучи в кучу и обратно (средовой эффект скупости) [139]. Все гоголевские куклы-персонажи, при всем их якобы убедительном, «реалистическом» сходстве с человеческим поведением, обладают способностью к полной мимикрии. Иначе говоря, они не просто куклы, чье антропоморфное происхождение установимо, но некий род существ, наделенных явно нечеловеческой способностью исчезать/появляться. Мир Гоголя устроен так, словно в него перенесен другой, совершенно фантастический порядок существования: персонажи как группа мимикрирующих насекомых. Кукла-человек-насекомое – и здесь нет ни воли, ни сознания, ни самостоятельного движения, в сущности, ничего, что могло бы нам указать на превосходство в них человеческого; и все-таки, удивляясь им, мы приписываем им возможный человеческий образ, хотя бы благодаря этим странным сновидным анаморфозам (яркие картины кошмаров). Вероятно, лишь особые виды насекомых в состоянии столь легко и непринужденно исчезать/появляться, так тонко окрашивать себя, претерпевая полные морфологические превращения, притворяться «совершенно мертвыми», как это делают гоголевские персонажи [140].
Как же действует мимесис неживого/мертвого в непосредственной практике гоголевского письма? Выберем один из самых известных фрагментов «Мертвых душ»:
«Сделав один или два поворота, герой наш очутился, наконец, перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений, – людских, амбаров, погребов, – видимо ветшавших, наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Все