– Послушай, матушка, – сказал он, выходя из брички, – что барин?..
– Нет дома, – прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибавила: – А что вам нужно?
– Есть дело!
– Идите в комнаты! – сказала ключница, отворотившись и показав ему спину, запачканную мукой, с большой прорехой пониже.
Он вступил в темные, широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он, наконец, очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и, рядом с ним, часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял, прислоненный боком к стене, шкап со старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюро, выложенным перламутровою мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: (1) куча исписанных мелко бумажек, (2) накрытых мраморным позеленевшим прессом с (3) яичком наверху, (4) какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, (5) лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, (6) отломленная ручка кресел, (7) рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами, (8) кусочек где-то поднятой тряпки, (9) два пера, запачканные чернилами, высохшие как в чахотке, (10) зубочистка совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
По стенам навешано весьма тесно и бестолково несколько картин, длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожей на шелковой кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче – решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывались оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребывание старый поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все странное ее убранство, отворилась боковая дверь, и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница, по крайней мере, не бреет бороды, а этот, напротив того, брил и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу своему, ожидал с нетерпением, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже, со своей стороны, ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец, последний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить:
– Что же барин? У себя, что ли?
– Здесь хозяин, – сказал ключник.
– Где же? – повторил Чичиков.
– Что, батюшка, слепы-то, что ли? – сказал ключник. – Эхва! А вить хозяин-то я!» [141].
«Лицо его не представляло ничего особенного: оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков; один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтоб не заплевать; маленькие глазки его не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун-мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его. Никакими средствами и стараниями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади, вместо двух, болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук» [142].
Перед нами картина с непрерывно текущим, изменяющимся психо-оптическим рельефом (силуэтом) [143], который мы можем выявить при медленном прочтении фрагмента, расставляя пункты перехода или излома между образами, размечая глубину фокусных расстояний. Важно установить зрительный путь, которым движется нейтральный глаз наблюдателя. Искомое – некий виртуальный ландшафт с возвышенностями и впадинами, провалами и пиками, участками плоскими и ребристыми, но этот же ландшафт может получить звуковые качества, цветовые и даже композиционные. Все эти планы как тонкая прозрачная бумага накладываются на образ, отчасти трансформируя его, отчасти углубляя, усиливая его рельеф. Настоящий отрывок из «Мертвых душ» построен на игре появления/исчезновения персонажа; он появляется, чтобы исчезнуть, и исчезает, чтобы появиться. Замечательное колебание образа Плюшкина между «хозяином» и «ключницей»: как только это странное существо