Вдалеке стукнуло, загремело, раздались мужские голоса, озорные, будто не ночь стояла на дворе. Нютке хотелось встать, разглядеть все, заглянуть в каждую избу, поговорить с каждым обитателем острожка. И тут же удивлялась своей глупости.
Она знала о настоящей жизни не так много. Родится девка, вырастет у родителей, найдут ей доброго жениха. Потом свадьба, слезы, дети, счастье. А то, что творилось с ней, вовсе не походило на были и сказки Еремеевны, на посулы матери, на разговоры старших подруг. Заброшенное зимовье, двое злыдней; насильник, обратившийся в мертвеца; урод, купивший Нютку, словно корову…
«Проклята?» – спросила тьму.
А та и не подумала отвечать.
3. Волочайка
Братцы смилостивились над ней.
– Покажи ей все. Где надо воду брать, где муку. Смекнешь, не дитя, – велел Синяя Спина за утренней трапезой, когда Нютка суетилась вокруг них, наливая из кувшина пиво, собирая кости и разгрызенные хрящи.
– Трофим велел мне жерди рубить на…
– Мое веление исполнишь, а потом делом займешься.
Ромаха кивнул и вновь уставился на стол. От вчерашней его гостеприимности не осталось и следа. Казался крепко обиженным на брата, на Нютку, на всех подряд. А отчего? Нютке хотелось выяснить, и она, потупив глаза, склонилась перед Синей Спиной.
– Ты и не думай бежать, – сказал он, уже натянув на широкие плечи синий – а какой же еще! – кафтан. – Здесь в округе волков столько – вмиг разорвут.
За ним закрылась дверь, со стуком, задорно, и Нютка показала вослед мучителю язык. Сейчас, при свете утреннего солнца, она не вспоминала о ночных муках, о проклятии, будто бы возложенном на нее. «Выживу да сбегу отсюда. Еще увидите!» – повторяла она все утро.
– Одевайся, – велел Ромаха, а сам все тряс изрядную кость. И наконец, вывалив студенистое ее содержимое на ладонь, втянул его губами и блаженно замер. – Так уж и быть, покажу тебе острог. Супротив братца даже смелый не идет.
Нютка весело натянула коты. Ромаха скорчил рожу и молвил дружелюбно:
– В такой рвани ноги отморозишь. У нас зима крута.
Нютка только развела руками. Что говорить? Дома полные сундуки добра, а тут она как нищенка. Она нацепила однорядку, сирейский платок, остановилась, вытащила из узелка двух соболей, даренных Басурманом, и гордо закрутила мягкие шкурки вокруг шеи.
– Ишь как, – хмыкнул Ромаха. – Шапку из них надобно тебе сшить. – И не выдержал, похвастал: – А мы, ежели Трофим отпустит, на промысел скоро пойдем. Мягкой рухляди добудем. – И показал стопку с себя ростом.
* * *
Наказав Нютке ни на шаг не отходить, Ромаха вел ее по острожку. Было ясно: возводили его для защиты и покоя. А еще здесь бурлила жизнь.
У избы собралась свора собак и раздирала что-то красное, кровавое, рычала, пока высокий – под самое небо – старик не разогнал их дрыном.
– Это Фома Оглобля, сосед наш. Добрый охотник. Собаки у него толковые, не гляди, что рычат. А сынок его, Богдашка, дурень, – сказал Ромаха будто бы со злостью.
Нютка вспомнила милого нескладного мальчонку, что пришел давеча в гости, болтал с ней, рассказывал об отце, том самом старом Фоме по прозванию Оглобля. Отчего ж они так невзлюбили друг друга? Она зябко повела плечами в тощей однорядке, потерла нос – мороз пощипывал, кусал, словно норовистый щенок.
У дальней избы возле высокого тына молодые мужики кололи дрова. Они о чем-то переговаривались, а завидев Нютку, выпрямили спины и уставились на нее, будто хотели съесть.
– Егор Свиное Рыло и Пахом слюни пускают, – сообщил Ромаха с некоторым злорадством. – Они в избе под самой башней живут.
Нютка повторила, будто прибаутку: «Рыло да Пахом вместе живут». Хотела было спросить, кто такие, что за люди да как можно в башне жить, да Ромаха уже рассказывал про острожек, про окрестных инородцев, среди коих бывают и мирные, и злые, про казачьи ватаги, что по дороге в сибирские остроги заглядывают сюда, про строгого Трофима, атамана, десятника, что главный в острожке, про то, что живут они малым коштом, да нескучно.
Ромаха вел ее дальше – к сараю, сеннику, скотному двору и конюшне, что пристроены были к тыну. В стойлах нетерпеливо переступали и жевали овес полдюжины лошадей.
– Ишь какие красавцы, – похвастал Ромаха. – А того, братнина коня, ты знаешь. Беркетом звать. – Он зашел в стойло, погладил жеребца, взял щетку и провел пару раз по лоснящейся шкуре. – По-татарски значит «орел». Его брату князек сибирский подарил.
Он водил Нютку по конюшне, называл каждого коня и его хозяина, одних винил в непослушании, других хвалил. По всему видно было, чуял себя здесь привольно, будто много часов проводил с лошадьми.
– Ромаха, а ты чего здесь прохлаждаешься! Кормушки пустые, стойла дерьмом заросли!
Парень подпрыгнул на месте, вытянулся и замер, словно его заколдовал кто. В конюшню зашел казак немалых лет. Седые короткие волосы, тонкий красный кафтан, щегольские сапоги, без шапки – мороз его не трогал. Он сказал пару резких слов, на Нютку и не взглянул. Будто не дочь Строганова перед ним, а пустое место.
– Все сделаю. – Ромаха поклонился важному в красном кафтане и убежал, торопливо проговорив: – В избу вернешься да в закромах сама порыщешь.
Казак ушел вслед за ним. Возопить бы сейчас, упасть на колени, попросить о помощи. По всему видно, то был Трофим, десятник, и что-то в повадках и взгляде роднило его с Нюткиным отцом. «А все ж слушать не будет», – буркнула она и отправилась разглядывать острожек.
Без Ромахи в том не было ничего приятного. Вздымались бревенчатые стены, пахло дымом.
Скрипел под ногами утоптанный снег. Возле изб без порядка и разумения громоздились сани, телеги и прочие засыпанные снегом предметы обихода. Она поглядела на тын, на башню, на сине-серое небо, захотела оказаться где-то высоко и поглядеть на всех оттуда, с облака или хоть бы с высокой башни, вздохнула и отправилась домой… Верней, в ту избу, которую приходилось теперь называть домом.
Мужики, что кололи дрова, таскали их к тыну – козырек наверху прятал полешки от снега. Нютке видны были склоненные спины, головы, одна в колпаке, вторая – с чубом. Те самые, что в клети под башней живут. Она шла, потупив глаза, повторяла: «Лишь бы не сказали чего», но ее мольбы не услышали.
– Видал, девка идет. Волочайка.
– Угу.
– Что, не слыхал?
– Не до того было.
Оба говорили так, словно Нютки не было