Рябиновый берег - Элеонора Гильм. Страница 21

– Как братцам будешь не нужна, так ко мне приходи… К нам с Пахомкой. Мы тебя знаешь как приголубим.

Он облизнул розовые полные губы. Нютка невольно подняла глаза и увидала на его рыле обещание такого срама, что она, чуть не выронив котелок, побежала прочь. Есть ли что гаже?

Порой представлялось ей, что мир состоит из таких вот сальных, пакостных, наглых, готовых осквернить ее. «Отчего такие?» – повторяла она всякий шаг, а на самом последнем, у ворот, упала, да на спину, аж зазвенело в копчике.

Лежала, не хотела вставать. Вродь не холодно, мягко. Тут же поняла, что кто-то поднимает ее, вздыхает прямо над ухом, и по одному эту звуку признала кто. А чего вздыхать-то? Ему ужин принесла. Нютка сберегла котелок, так и остался целехонький, ни куска оттуда не выпало.

– Налима сготовила, – угрюмо сообщила она, отряхивая снег с однорядки, с платка сирейского, с длинных кос.

Синяя Спина кивнул, будто то было обычным делом – идти через острожек да кормить мучителя своего. Нютка тут же решила, что боле такой глупости не сотворит.

Казак, сев на чурбан, отдал должное рыбе и свежеиспеченному хлебу – ел так, будто два дня кряду голодным был. Нютка вовсе не хотела глядеть на мучителя – чести много. Она, до того не бывшая ни разу у ворот, потрогала занозистую стену, отшатнулась, увидав прислоненную тут же пищаль и бердыш. Все напоминало о мужской силе и опасности, что могла явиться в острог.

В темноте, освещенная несколькими факелами, прикрепленными на железных крюках, деревянная стена, казалось, уходила в небо. Мощный засов в воротах – неошкуренное бревно. На углу башня, в которой горел огонек – то казак в дозоре.

Нютка понемногу начала привыкать к новому месту, к острогу, к его странной, доселе неведомой ей жизни. Никому бы не созналась, да ей нравилось сейчас вдыхать холодный воздух, глядеть на горящий факел и мощные ворота. И ощущать себя не ребенком – взрослой.

Синяя Спина вытер усы да бороду холстиной, крякнул довольно, выпил чего-то из фляжки, которая хранилась за пазухой. Как и положено грубияну, спасибо и не подумал сказать. А когда вернул Нютке пустой котелок, молвил:

– Не молчи, ежели кто обижает.

«Ты и обижаешь», – чуть не сказала Нютка. Но вовремя прикусила язык.

* * *

Сегодняшним вечером Богдашка пришел понурый, залез на лавку, поджал ноги в теплых оленьих сапогах, шмыгал на всю избу. Здесь обувку носили даже в избе, по полу тянуло, словно мороз испытывал людей на прочность: выживут или застынут, будто лягушки во льду.

Нютка погладила его по голове: мальчонка не вздрагивал, не убегал прочь, как в первые дни. А от ласки такой принялся шмыгать еще громче.

– Гляди, какой пирог с капустой постряпала. Богдашка, садись за стол!

Он помотал лохматой головой и скукожился еще больше. Сразу стал таким маленьким, что Нютка с трудом подавила желание прижать мальчонку к своей груди. Она сама-то была такой же: испуганной, несчастной, будто котенок под копытами лошади. Как спастись?

– Давай-ка я налью кваску, теплой водицы туда плесну, чтобы горло не застудить. Сядем, поедим толком, а потом ты все мне расскажешь.

Мальчонка вовсе ничего не ответил, только качнулся всем телом: мол, не хочу, не буду.

– А я тебе расскажу, как сюда попала. Знаешь, сколько всего со мною было? Жили мы с матерью посреди дикого леса…

Согнутая спина стала потихоньку расправляться, появился любопытный нос, из-под ресниц заблестели светлые-светлые глаза – не нашла в них слез, крепился Богдашка в своей печали, не ревел. Казаку нельзя оплошать.

– Только все сказывай, – пробурчал он и пошел за стол.

– Конечно, – обещала Нютка.

Богдашка только успевал в изумлении рот открывать – да не забывал про капустный пирог – и слушал про Соль Камскую, про родителей и терем в три яруса, про похищение, про злыдней и ободранного оленя. Умолчала о насилии да рублях, плаченных за нее Страхолюдом.

– Ой, какая ты девка!

Щеки мальчонки даже зарделись от восторга. Нютка обняла его крепко-крепко. Повезло ей среди ворогов и равнодушных найти друга.

Горе горькое Богдашки оказалось сущей безделицей. Отец, старый Оглобля, запрещал ему брать в руки сокровенный ларец – там лежало все, что надобно ему было для тайных дел.

– Я открыл, и все рассыпалось. Будто в прах. Батя прибьет меня, – сокрушался он, прожевывая пятый кусок пирога.

Нютка велела принести тот тайный ларец – все равно старый Оглобля не скоро вернется домой. Мальчонка притащил: старый, деревянный, в глубоких трещинах, со ржавым замком, ларец жил на свете куда больше их. Они откинули крышку, та скрипнула негодующе, но показала чудеса.

Нютка почувствовала себя дитенком, пока перебирала содержимое: чудные костяные кубики с выдавленными точками, замысловатые потешки в виде конских голов, резных плошек, чаш из зелено-желтого камня. Нютка обхватила одну из фигурок ладошкой – холодная. Потом камень стал нагреваться, впитывая Нюткино тепло.

– Шахматы отцовы, – благоговейно промолвил Богдашка и забрал у Нютки фигурку.

– Все целехонько. Отчего печалился?

– Вот. – Богдашка вытащил из ларца огрызки и протянул Нютке.

Она поднесла их поближе: целая дюжина мелких клочков уместились в ладони. На ветхой бумаге мелко, уверенной рукой писаны были какие-то словеса.

– «Сма… Смой ты с раба Божия скорбь-кручину темную», – разобрала Нютка.

А Богдашка тут же сложил молитвенно руки:

– Помоги. Я в словесах слаб. Он учил, только разумею худо… Отец всякий раз бил по голове, ежели чего не понимал. Так и выбил. Ежели не верну… – И зашмыгал горестно.

Оставив все бабьи дела, Нютка до самого вечера собирала клочки, пытаясь прочесть заговор казачий. Невольно вспоминала матушку с ее ведовским и знахарским, свои детские страхи и косые взгляды. Заговор выучила, написала на клочке бумаги, который Богдашка своровал у десятника Трофима, клочки спрятала в ворох тряпиц – женщинам такое знать не положено.