Ай, на свете много девок – да к любимой не прийти,
– запевал Егорка Рыло.
Остальные подхватывали.
– Устала я, хочу к речке, – шепнула Нютка на ухо Петру. Пощекотала его дыханием, почуяла, как напряглась крепкая, загорелая шея – теперь откликался на всякое слово, не называл глупой, – и скоро они уже глядели на темные воды Туры.
– Вон как далеко кинула. – Нютка взяла небольшой камешек. Он булькнулся шагах в десяти от берега.
– Ежели так…
Петр долго выбирал что-то средь насыпей на берегу, остановился, что-то примеряя, и тихонько бросил. Камень ударился о поверхность воды – круги пошли, и еще раз, и еще, словно заколдованный. И наконец ушел на дно речное.
Он улыбнулся по-мальчишечьи, Нютка тут же подумала, как хорош был Петр Страхолюд, пока сабля не изувечила лицо. И нрав, верно, был проще, открытей…
Кидал камни, всякий раз выбирал какие-то особые, потом они вдвоем следили за прыжками по воде. А та становилась все темней и темней.
– Доколе камень тонет, я тебя не оставлю, – сказал нежданное.
Нютка не нашла что ответить. Она бросила камень – тот и не думал прыгать, булькнулся в воду.
– Да и не буду! – по-детски озлилась. Такое с ней случалось нередко.
Изнутри полезло что-то глухое, раздраженное. Петр, желая успокоить, прижал к себе. Да так, что живот ее упругим комом уперся в него, то ли отталкивая, то ли прося защиты.
– Доколе камни… Ту женку оставил. А вдруг и меня… – Она шмыгнула и вдруг заревела так, что Тура зашумела в ответ. – И-и-к… И-и-к-камни не п-п-помогут! – Икота не давала выговорить, что хотела, и Нютка плакала еще горше.
– Ты чего же? – растерялся Петр.
Нютка и себе дивилась. Только что была весела и довольна, камешки кидала, муж слова ей такие сказал – век не дождаться… А у нее горе горькое. Ничего с собою не поделать, слез не остановить, льются реченькой.
– Боюсь я, – добавила тихонько.
Все приходили ей сны, такие, что и днем не забыть. Муж – теперь разглядела, Петр Страхолюд, – то уходил от нее под землю, то в воде жил, то обращался в скалу каменную.
– Хотела ты про женку узнать? Так уж и быть, расскажу.
– Ага. – Тут же утерла рукавом слезы.
* * *
Настойчивая, словно репей, упрямая Нютка вытянула историю, кою хранил он в самых потаенных уголках души. Хранил давно, с той самой поры, как судьба перемолола жерновами Петра, дворянского сына, и его семью. Не понял, как открыл женке своей – женке пред людьми, а не Богом – куда больше того, что намеревался.
А можно ли иначе, когда глядят на тебя синие доверчивые глазищи, омытые слезами?
Петр Страхолюд, сын Савелия Качурина
Родился он под Можайском в 1595 году. Дедова усадьба, окруженная березовыми рощами и россыпью малых озер, казалась самым чудесным местом. И дарована была государем за верную службу.
Дед – звали его тоже Петром, прозвание носил Качура – о заслугах своих говорил скупо, только по большим праздникам. Но всякий в семье знал: под Иван-городом дед проявил отвагу, был замечен воеводой и получил усадьбу с хорошей землицей.
Отец пошел по тому же пути, сражался с крымчаками, ляхами и ливонцами. Петр знал его мало: во всякий миг жизни с ним рядом были дед и бабка. То заботливые, то суровые, то с розгами, то с пирогами, они были его настоящими воспитателями. Мать, родивши его тринадцати лет от роду, казалась скорее сестрицей.
Детство его закончилось, когда в усадьбу однажды пришли нищие. Показывали язвы свои, стращали, мол, в Москве воцарился Антихрист [67]. На рассвете ушли, оставив после себя тела бездыханные – бабку, мать да двух прислужниц. С женской половины утащили все что можно: шубы, подсвечники, иконы, кольца. Очистили погреба, прихватили последние мешки с зерном, кочаны капусты и бочку солонины.
Горевали долго, заказывали молебны. Дед, собрав оставшуюся дворню, решил из усадьбы сотворить крепость: копали рвы, возводили тын. Презрев раны свои, учил внука и холопов, как пули отливать, как саблю в руках держать.
Призвали деда в Можайск, присягать царю Дмитрию, потом – Василию Шуйскому, потом – боярам злонамеренным [68]. Он всякий раз ездил. И однажды услыхал, что сын его, Савелий, прислуживает нехорошим людям, у тушинского вора в приближенных.
Дед после того ругался срамно, сулил, что своими руками придушит Савку. Ночь и день молился, а потом свалился с горячкой. Петр сидел над ним денно-нощно. Дед оправился, стал похож на себя прежнего, только говорил, что «правит ноне Иоанн Васильевич, достойный царь-государь», а война идет с ливонцами – слегка тронулся умом.
Впрочем, сие не мешало ему заботиться об усадьбе: однажды дедова прозорливость уберегла их от ляшеского нападения. Враги не успели взять усадьбу за полдня, получили из пищалей, да изрядно, а там и подоспели русские полки.
Жили трудно: боялись и своих, и чужих, будто стала Россия мачехой, а не матерью.
– Надо тебе женку, – молвил дед, глядючи на внука, что раз за разом сбивал с ног своего противника, детину с большими кулачищами. Петр окреп, выглядел старше лет своих, владел рогатиной, саблей да пищалью, стрелял из лука на тридцать шагов, шириной плеч удался в деда. – А то забалуешь еще.
«Баловать» Петр вовсе и не собирался, про девок вспоминал редко – их в усадьбе и не было, только старухи-прислужницы. Но деду виднее: пятнадцати лет от роду Петра обвенчали с Анастасией – спокойной дородной дочкой дедова товарища. Не успел и понять, что значит быть мужем, его призвали на службу.
Беда тогда была одна: нельзя было толком понять, кто правит Русью и отчего чужеземцы на всяком шагу. Самозванцы, бояре, что призвали на трон польского царевича, воры и ворята – неведомо кого он должен был защищать. Попался ему на пути мудрый человек, Павел Богатырев из Серпухова, сказал идти в ополчение. Мол, там радеют за свою землю, а остальные только мошну набивают.
Вместе с Богатыревым Петр оказался в Нижнем Новгороде, своими глазами видал Кузьму Минина, Дмитрия Трубецкого – с последним даже хлебал из одного котла.
Уразумел Петр, Божье благословение с ополчением: по правильному пути идут, освобождать страну от ворогов. Одно мучило его: отец. У всякого спрашивал, не видали ли Савелия Качурина сына из Можайска. Отвечали ему все: не видали.
Петяня был молод, горяч, рвался в драку с ляхами, шведами, иными ворогами, был на хорошем счету, служил в конном отряде под началом Павла Богатырева. Зимой 1611 года вместе с лучшими