Молодожены и гости не поминали про венцы и Божье благословение, будто и не надобны были. Таков был обычай казаков, у коих свадьбы играли быстро, невест и женок покупали, а где-то в далеком прошлом оставляли семью – память о ней пускали по ветру. Лихостью назови сие, распутством или простотой, да в том истина вольных сибирских земель.
Первая брачная ночка Нютки и Петра Страхолюда вовсе не была первой. Казаки веселились, требовали сласти и с гиканьем проводили их к ложу.
– Расскажи про женку свою, – потребовала Нютка, сняв верхнюю рубаху. – Знать должна, с кем делю тебя. – И вздохнула тоненько, по-детски.
– Сегодня праздник наш, не буду о том. Ты мне женка, нельзя скрывать. Расскажу, все расскажу. Дай прижму тебя…
Она не стала спорить – и так настроптивила немало. Прильнула к Петровой груди, защекотала ресницами там, где бьется сердце, – и скоро им было не до разговоров.
Под утро он заснул. Нютка все вспоминала, как гадала с Домной да спрашивала: «Буду ли женой Петра Страхолюда?» Тогда зерни промолчала, ведомо отчего. Матушка всю жизнь свою не жена и не любовница, и ей, видно, уготована та же участь. Плакать ли, виниться ли во грехах?.. Или просто жить да радоваться всякому дню, словно божья пташка?
* * *
Как сыграли свадьбу, Нютка успокоилась. Дни ее полны были довольства – о коем и не мечтала.
Дом Петра, малая часть казачьего куреня, острожек на берегу Туры, таежные раздолья, подступающие к самому тыну, – все стало ее, Нюткиным, владением. Она гордо ступала, всякого могла укоротить, рядилась в бабьи одежды: косы закрыла льняным повойником, пошитым из нового полотнища, на шею надела гайтану, что принадлежала Петрову роду.
Она стала вальяжней. Дитя заставляло ее медленнее ходить, плясать вполсилы, работать не до ломоты в спине. Она не ощущала бессилия, не приходила к ней тошнота или иное: словно здоровее стала.
Петр баловал ее пуще прежнего: возил гостинцы с Верхотурья – посуду, перец, сласти. Звал синеглазой птахой. Ежели был в остроге, так всюду чуяла она пригляд: возьмет чан с водицей – тут же под рукою Богдашка иль Ромаха, велят поставить.
Соберется в баню – муж вызовется вести, будто сторожит ее от несчастья. Обнимет, прижмет к себе, а ежели найдет на него, так и поднимает на руки, словно играючи. Нютка только сверкает на всех синими глазами, смеется иль прячет лицо на груди его. И стыдно ей своего счастья, и хочется поделиться с другими.
«Як вокрух нее ходит, не по-казацки. За такое бы на Дону ославили», – недоверчиво качал головой им вослед старый Оглобля.
* * *
На Анну Летнюю [66] вдалеке появились тяжелые тучи. Мохнатые, налившиеся влагой, они висели над дальним хвойником, над посмурневшей Турой. Стрижи носились высоко в воздухе, и пронзительные крики их внушали надежду: ежели прольется дождь, зима будет теплой да снежной.
С самого утра Петр, Ромаха и Афоня, наточив до звонкости косы, ушли на луга. Беркета да остальных жеребцов, главных помощников, долгой зимой нужно кормить.
– Отчего женка твоя все твердит: «Сынок да сынок будет»? – Афоня на миг остановился и вновь взмахнул косой. Шел он широко, оставлял после себя ровный луг – сразу видно крестьянскую жилку. – Кто там сидит, никому не ведомо, то ль мальчонка, то ли девка, то ли кто… – Он подавился смехом.
– Окороти! – Петр помедлил и сказал куда резче обычного: – Ты про своих сыновей думай, друг.
Дальше они пошли молча. Ромаха косил в отдалении. Работал он неровно: то махал косой без устали, то становился похож на старца, что лишился последних сил.
– Эй, Ромаха! – крикнул неугомонный Афоня. – В Верхотурье плывем третьего дня. Опять к Катаю в гости пойдем?
Ромаха ничего не ответил, уши его покраснели – стали ярче ворота рубахи. Петр не углядел в прошлый раз, как отправились казаки в сонмище да прихватили с собой мальчонку. «Мальчонку?» – тут же осекся он, вспомнив себя, что в шестнадцать лет казался себя зрелым да многоумным. И женок знал…
Ромаха – дело другое. То ли отец относился к нему, пока жив был, с большой сердечностью, спускал многое. То ли он, Петр, что-то недоглядел. Жалел остолопа, а надо было розгами охаживать.
– Девкам-то он понравился, – сказал Афоня уже Петру, будто нарочно пытаясь позлить. – Отпускать не хотели. Слышишь, велели опять приводить! – крикнул он с расчетом, что Ромаха услышит.
– Вы бы в грязь братца моего не окунали, – тихо, но твердо сказал Петр.
– Он и рад окунуться, – остановился Афоня.
И Петр, невольно подражая ему, тоже опустил косу и поглядел на братца. Да, вырос он. Почти мужик, высокий, ловкий. Разгорячился, рубаху снял…
– Не уймешь ты его, жеребца, – хмыкнул Афоня. – А с сынком-то своим… Стараюсь я да Домна моя изо всех сил… Ишь, нет пока, время не пришло.
– Дай-то Бог, – перекрестился Петр. – Сгребать надобно.
– Намокнет, отсыреет сенцо… Служба, будь она неладна, воли не дает. То на дорогу шлют, то тын возводим, то по инородцам бегаем… Как все поспеть!
– Воевода все… Наш-то Трофим и рад бы нам помочь…
И дальше говорили все об одном: о нескончаемой службе, о том вожделенном времечке, когда дадут им выдохнуть. Только оба знали: оно никогда не придет.
Дождь начался только к ночи. Бурные потоки обрушивались на крышу, грохотали, будто молотом по наковальне. Синеглазая жена тесно прижималась к Петру, шептала что-то испуганно. А он гладил ее темные волосы – по девичьей привычке она распускала косы. Касался длинной шеи, ласковой груди. И утешение нужно было ему, Петру Страхолюду, – последние седмицы жена не подпускала его к себе, заботилась о сынке, что сидел в утробе.
2. Пусть знает
День догорал рыжими всполохами на реке. Пищали какие-то птахи, по округе плыли веселые голоса. В острожке все собрались восславить Илью-пророка. За столом раздавались казачьи песни – одна за одной. Потом, разухабившись, Домна плясала. На утоптанном дворе она сбивала каблуки новых красных сапожек, а казаки хлопали в ладоши, ждали, когда их вытянет в круг молодуха. Афоня только смеялся и крутил ус. Знал: Домна без веселья – как казак без сабли.
Ай, на небе много звезд – полуночной не