* * *
На старости лет Басурману оказан был почет. Вместе с тремя старыми кузнецами из Верхотурского посада он отправлен был разведывать железо по Туре и ее притокам, по малым озерцам. «Воевода велел сыскивать болота да реки, чтобы по берегам да дну отыскивать и добывать… людям знающим и умелым».
– Тебе, Митрий, в дорогу собрала – хлеба, соли, рыбы да кваса. Сказывают, на седмицу али две…
Дарьица улыбнулась и протянула узелок. Ишь неугомонная баба. И посылал ее за тридевять верст, и рычал, и скалился, аки пес смердячий. А ей хоть бы хны: улыбается, ласково молвит да все заботится, будто о родиче каком.
– Ты берегись, Митрий. Муж мой так и помер. Пьяный был да упал в болотце.
Баба посмурнела. Надоело вдовицей ходить, вот и мучает увечного. Твердит все: «Митрий, Митрий». Чужое имя, пусть и священниково, режет жилы, будто и не с ним, Басурманом, разговаривает.
– А мне в болотце самое место, – ухмыльнулся он.
Только узел взял: чего ж там, голодать?
– Ты не шути. Я вот за тебя молиться буду. Погоди, лука-то положить забыла! – всполошилась она.
Басурман не стал дожидаться. Он явился раньше всех к пристани, развалился на траве, будто ждал его праздник. Когда явились остальные, он кивнул каждому, взял свою ношу и, словно молодой, запрыгнул в лодку.
Тяжко было: из рек да озер ил донный черпали, нюхали, пробовали на вкус, ковыряли камни да плавили. Тонули, ногами мокли, гнус кормили, поминали Бога и черта.
А все ж, видно, Дарьицыны молитвы берегли: три седмицы спустя, разведав две дюжины добрых мест, где железо показывалось на белый свет, Басурман вернулся.
Дарьица его ждала – подол трепало сильным ветром, лицо еще больше загорело, будто и не русская, а татарских кровей. Она не улыбалась. Так смотрела на однорукого кузнеца, что страх брал даже его, крученого да перекрученного.
Басурман лихо спрыгнул с ладьи на корявый деревянный берег да прошел мимо нее, будто и не знал.
Вернулся в избу, откостерил деда, тот и не смел к нему лезть, вытащил из печи котелок каши, съел вприкуску с черным хлебом. Сидел один, словно сыч, до самых сумерек. Вспомнил про всех, кого бил да предавал, про женку-изменницу, про рыжую Ульянку, про синеглазую Нютку.
Кто он? Черт, зверь, проклятый? Или просто один из многих, творивших насилие оттого, что не знал иного?
А потом пошел к Дарьице: пора сказать ей, что зовут его Григорий Ветер и грехов его столько – не перечесть и не отмолить. Пусть знает.
3. Пашенные
Лето близилось к концу. Стали длинней ночи, примолкли птахи, чуяли скорую осень. А Нюта становилась все круглей: каганька рос не по дням, а по часам.
– Скоро оладушкой будешь. Ой! – взвизгивал Богдашка, получив звучную оплеуху.
Да, стать ее девичья, легкая поступь обратилась в иное: пышную, набухшую грудь, располневшие бедра, круглые щеки. Водная гладь врать не умела и показывала ей все как есть. Только не горевала Нюта, не тосковала по тонкости своей, а с гордостью принимала изменения, дарованные самой природой.
В ней была краса, наполненная жизнью, сосредоточие будущего земли сибирской. В глазах Страхолюда и иных мужских – Ромахиных, Свинорылых, Афониных – мелькало восхищение новой Нютой, той, что готовилась принести первое дитя в Рябиновом острожке.
– Гляди, какой лен тонкий. В самый раз дитя заворачивать, – нежно-нежно говорила Домна.
Она притащила целый сундук холстов, пряжи, связала одеяльце для Нютиного сына. Как не обнять подругу?
– Мох сухой тебе пригодится. И травы всякие: подорожник, череда для дитя. Укроп и пастушья сумка тебе, ежели молоко не сразу придет, – то сухо говорил старый Оглобля.
– Ему.
В руке Волешки чудная вещица – с бубенцами да длинными нитяными язычками. Она взяла в руку – и загремело еще веселей.
– Чтобы куль [70] не пришел.
Боялся Волешка баб, обходил стороной, да тут не выдержал, сам пришел с подарком. И Нютка накормила его от души.
– Гляди, какую корзину сплел. Страхолюд твой привяжет к очепу – вот и зыбка. – Егор Рыло держался робко, что было в диковину.
Дар его был так нужен, что Нютка молвила на весь острог:
– Спасибо тебе, Егорушка! – И успела увидать, как полыхнула огнем его шея.
Каганька еще не явился на свет. Его так ждали, будто все устремления маленького поселения сосредоточились на одном.
Но скоро произошло событие, оттеснившее подальше Нютку и ее сына.
* * *
– Надолго ли ты? А успеешь ли до морозов?
Назойливая, словно осенняя муха. И ничего не поделать с извечной женской тревогой.
Шутка ли: пришла грамотка от воеводы! В один день велели собраться и плыть в Верхотурье за хлебом и иным жалованьем. В том была радость: летом спасались дичью и рыбой, грезили о пшеничных караваях. В том была и печаль: без мужа Нютка не находила себе места.
– Скоро обернемся. Ладья быстрая, да есть к кому спешить, – ответил Петр куда мягче обычного и даже поцеловал ее в лоб, не прикрытый повойником.
К полудню казаки отплыли, оставив на защиту поселения Оглоблю, Егорку Рыло, Волешку и свои молитвы. Ладья ловко скользила по реке, крыльями чудной бабочки вспорхнули холщовые паруса, подул ветер. И Нютка с Домной в один выдох молвили:
– Скорей бы воротились.
* * *
Вечер молодухи проводили вместе, в Афониной избе. Скребли остатки репы в сусеках, перебирали чернику, цедили дикий мед в кувшин и говорили то, что приходило на язык.
– Страхолюд твой гордый такой ходит. И не узнать. Забавный… – В голосе Домны проскользнула горечь, только она облизала липкие пальцы, чтобы подсластить.
– Лучшего мужа не сыскать, – молвила Нюта.
– Гляди, как бы не сглазить… Повезло тебе, милая, – все ж улыбнулась Домна и протянула руку к животу подругиному. – Толкается?
– Еще как!
– Ай! – вскрикнули обе и засмеялись.
Что-то дивное, непостижимое было в том, что существо, которое не явилось на свет, сидело там, во глубине Нютки, уже могло являть себя и выказывать свой нрав.
– Ночью так толкается, что уснуть порой не могу. Только мне все в радость. Сынок мой. – Нюта бросила в рот горсть черники и блаженно зажмурилась. Кислинка и терпкость услаждали ее.
– Счастливая ты, такая счастливая. Муж есть, дитя скоро народится… – Домна вздохнула. За этим выдохом таилось много маетного, горького, греховного.
– Ты тоже будешь счастливой, не меньше моего, – ответила Нютка, и Домна не стала спорить.
Оставшийся вечер провели в хлопотах и песнях, дразнили Богдашку, что явился поесть, молились о казаках.