* * *
– Где Петр? Где он?
Только пришла ладья, тяжело груженная, просевшая так, что волны чуть не захлестывали через край, только казаки потащили по сходням мешки – пузатые, добротные, от которых так и веяло сытыми зимними вечерами, – а она уже подняла крик.
Беда случилась.
Бросил ее.
Пропал.
Скрылся в водах Туры.
«Где, где, где он?» – билось ее сердце. И каганька тоже дрыгался внутри, боялся за батюшку.
– Нет его тут!
– Как же… – Нютка чуть не упала, благо за локоть ее придержала Домна.
– В Верхотурье остался Петр Страхолюд, порученьице от воеводы, – с усмешкой сказал Трофим, будто тревога забавляла его.
– У-у, дикий ты мужик, даром что десятник! Она же на сносях, ты чего тень на плетень наводишь? – плюнула Домна и разразилась бранью, от коей даже привычные казаки зашлись хохотом.
– Бабу свою угомони, Афоня, – велел Трофим и ушел с пристани, провожаемый хохотом.
Всякий знал: с Домной не совладать, она что думает, то и говорит.
Потом по всему острогу растеклась весть: в три дома, отстроенные казаками по весне, приедут пашенные люди. Они уже там, в Верхотурье, средь других семейств, собирают скарб, получают коров да кур. Скоро по Туре да иным рекам поплывут струги с насельниками сибирской земли.
Все, даже старый Оглобля, были тем взбудоражены. Появление пашенных должно было изменить устоявшийся уклад, внести новый поток в жизнь Рябинова берега.
* * *
К началу осени Тура обмелела, иссохли луга, стосковавшиеся по дождям. Коч казацкий близко к берегу не подошел: кого пересаживали на лодки, кто сам добирался вплавь, передав тюки с добром. Коней и трех справных коров вели за собой мужики.
Нютка углядела средь них Петра, погладила живот, шепнула сыну: «Ишь, батька у тебя в стороне остаться не может». Они с Домной и Богдашкой глядели, как к берегу подплывают лодки, как шумит люд, и не удержались, побежали к реке. Богдашка прытко, подбрасывая ноги, Домна – задрав высоко юбки, а последней – Нютка, обхватившая живот руками.
Три семьи, сразу видать: хозяева да хозяйки, дети, узлы, мешки, корзины, будто не скудноимущие пашенные переезжают, а кто побогаче.
– Гляди – макитра. – По одному наклону головы можно было понять, что на душе у Домны.
И правда, из лодки выходили бабы, немолодые, в теле, а последней – крепкая, статная девка, возле нее уже вьюнами вились молодые казаки.
– Ты в проруби-то ее не топи, – не удержалась Нютка от колкости. Хоть и сдружились теперь, и все простила, да жива обида-змейка, как ворохнется иногда…
– Не буду. Река-то замерзнет не скоро еще.
– Чего ж ты маешься? – сменила тон Нюта. – Афоня души в тебе не чает. Зачем ему чужие макитры-то?
Домна помолчала и сказала тихо:
– А ежели ему надобен… – И кивнула на Нюткино пузо.
Не стала она глядеть на суету и толкотню, выругалась сквозь зубы и ушла, гордо подняв голову.
К вечеру три срубленные избы заполнились людьми. Пашенным помогали все: несли тюки с добром, показывали, где сподручнее брать водицу, делились снедью и приглядывались к каждому. Нет ничего любопытней: понять, чего стоит другой человек, каков его нрав, каков грех, есть ли с ним что общее или, напротив, чуждое, то, что может обратить во врага.
* * *
– Как ты да сыночек мой?
Петр Страхолюд провел по животу с такой лаской, что защипало в глазах. Да ежели бы на него какая девка призывно глянула, и Нютка бы последовала примеру Домны. Прорубь не прорубь, а в косы бы вцепилась!
– Все ладно. – Не стала жаловаться на десятника, говорить о своих страхах да тягостях. Ей надобно силой мужа наделять. – А ты отчего невесел?
Петр пытался отмахнуться от ее вопросов, да все ж сказал без охоты:
– Пашенных сюда прислали. Жалованье обещали по пять рублей на человека. А есть они чего будут? Озимые, дай Бог, посеют, а сена – и того нет. На голову им выдали по две меры ржи да овса на месяц. С голоду им пухнуть, что ль…
Нютка о том не ведала, воеводы да прочие умные мужи пусть о том радеют. Она только тихонько вздохнула, прижалась к мужу:
– Мы подмогнем.
Хлопнула дверь, и Нюта отпрянула от мужа. В уединение их всегда кто-то вторгался, будто назло.
– Здравствуй, братец, здравствуй, сестрица. – Ромаха шутовски поклонился, стянул сапоги так, что они стукнулись о стену.
Нютка поморщилась, но ради дружелюбного «сестрица» она готова была стерпеть и не такое безобразие. Рос ее живот – и Ромаха становился добрее.
– Поработали всласть, – рассказывал он, прихлебывая квас и притом успевая то почесать голову, то вскочить и пересесть на другую лавку, звякнув серьгой. Глаза его блестели, будто светляки в лесу. – Обычай у них чудной. Кто помогает – бабы всех проходят и оделяют куском хлеба, поят молоком. И троекратно… Вот так! – Он причмокнул губами.
– Теперь каждый день будешь ходить в деревню да помогать?
Петр сказал то серьезно, но Нютка услышала насмешку и прикрыла рот ладонью. Потешаться над Ромахой нельзя, обидится еще… А сласть как хочется!
– Отчего каждый? Трофим-то не разрешит. Нюта, сестрица, а? – завел Ромаха опять, да таким голоском – льстивым, сладким, – что она улыбнулась, уже не скрываясь.
– Чего тебе, братец?
– Рубаха-то моя выходная, гляди! – Он вытащил из сундука белую косоворотку и кинул на колени Нютке. – Края обтрепанные, сама грязная. Ты…
– Починю. Как звать-то ее?
– Кого?
– Девку ту, ради которой наряжаться собрался.
– Параня, Паранюшка.
И так Ромаха выговорил имя, что в Нютке полыхнуло что-то неясное, стыдное – и самой не разобрать.
Потом, пригревшись у мужнина бока, она повторяла: «Параня», и все ей было не по нраву: мягкая, пахнущая свежим сеном постель, крики петухов за тыном и возня в углу, где спал братец. Привыкла она, что Ромаха глядит на нее пристально, дерзит иль, напротив, ласкою полон. А теперь появилась Параня.
* * *
Тоненькая рябинка склонилась, налилась рясными гроздьями, хорошо прижилась на новом месте. Заморозков еще не было. Нютка не спешила собирать ягоды – так, срывала иногда одну-другую, разгрызала – в их горечи находила успокоение.
Свой скудный урожай она сняла. Высушила возле печи пахучий укроп, помня наставления старого Оглобли. Крепкие кругляши репы да редьки, засыпанные в погреб, станут малым подспорьем долгой зимой. Порой приходили сомнения: она дурная хозяйка, следовало бы запасти куда больше; в семье будет дитя, а значит, и забот прибавится.
Братцы добыли уток – накоптили их во дворе в надежде, что дым защитит от порчи.