Настырная трава опять проросла на взрыхленных чистых грядах. Нютка встала на колени, склонилась над ней, чуя, как кряхтит спина – и ей, молодухе, дитя давалось непросто. Она, перебирая мысли свои, будто грибы из лукошка, потянула крапиву, зеленую, жгучую, позабывшую про осень, и тихонько взвизгнула – палец прижгло.
– Эй, – позвал ее знакомый голос. – Нютка, стою на тебя гляжу, а ты и не замечаешь.
Мужнин братец стоял прямо над ней – высокий, статный, с гладким лицом, в новых портах и той самой рубахе, о кою она стерла костяшки пальцев, отстирывая.
– Помоги-ка.
Ромаха без лишних слов подал руку и поднял ее с коленок – рубаха покрылась буро-зелеными пятнами, что-то мелькнуло в его глазах: может, воспоминание о том, что Нюта могла быть его женой. Это тронуло ее, и путаный рассказ мужнина братца слушала со всем вниманием.
– Я там пашенным помогал и… на свирели сыграл, Параня просила. Как вышло-то, сам не знаю, Христом Богом клянусь, не нарочно. Параня… Родители ее были на поле, а мы в сеннике. Как теперь?.. Не было у ней никого, а меня…
Ромаха вытягивал из себя слова, клялся нательным крестом, повторял одно и то же. Только Нюта и без того поняла, что сотворил младший мужнин братец.
– Отец-то строгий у ней. Кулак во такой! – Он показал свой, не самый мощный, и вздохнул.
– Отчего ты мне говоришь о том, не Петру?
– Ты баба, должна помочь. А он примется ругаться, кричать, про зерни и всякое поминать.
Большие темные глаза его глядели так жалостно, губы складывались просительно, кудри, что вились вокруг лица, похожего на девичье, трогали сердце. Нютка и сама не поняла, как вышло, но обещала подсобить и пока не сказывать Петру про сотворенное.
* * *
Деревушка лежала чуть ниже острога, в излучине Туры. Окружали ее заросли ивы и смородины, заливные луга, сменившие зеленый наряд на желто-золотой, поля, недавно распаханные под озимые, с севера подступал дремучий лес. Казалось бы, недавно там и не было ничего, окромя пожарища, а теперь все здесь говорило о бурной людской жизни: сети, развешенные на невысоком, недавно вбитом тыне, бадья с черной ягодой, петух, что недовольно захлопал крыльями, учуяв незнакомых баб.
– Гляди-ка, баба хваткая, – завистливо протянула Домна. Она уже была в деревушке – Рябиновке, как стали звать ее пашенные, – и без всякого колебания распахнула калитку, зашла на подворье, где жила порченная Ромахой девка.
Прямо посреди двора стоял большой чан, и от него шел густой рыбий дух. Крупная сноровистая баба обмывала водицей плотву, окуней, щук, бросала в чан, и брызги летели на ее полное гладкое лицо, на рубаху, прикрытую клетчатым передником.
Она не могла не заметить гостий, но продолжала свою работу, и чавканье, с которым окунь встречался с собратьями, перемежалось мушиным жужжанием и стуком топора на крыше соседского дома.
Домна негромко покашляла и махнула рукой, отгоняя надоедливых мух. Да ей ли нужен был разговор с хозяйкой избы? Нюта выдохнула, поймав себя на малодушном «уйти, что ль», и молвила громко, будто ее могли не услышать:
– Здравствуйте, Бог в помощь! Поговорить бы надобно.
Баба подняла глаза – выцветшая зелень, усталость и любопытство, – поздоровалась и позвала в избу, вытерев руки передником.
В избе виделись следы недавнего заселения: тюки с добром, котелки, составленные возле печи, иконы без шитых рушников, тюфяки, положенные прямо на бревенчатый пол – лавки еще не сколотили.
Возле печи возилась девушка, и сейчас стало видно, как похожи они с матерью – тонкое деревце и то, что крепко вросло в землю. Светло-русую голову Парани охватывала девичья повязка, рубаха не скрывала изрядные бедра. Завидев гостий, она забегала, выставляя на стол нехитрые яства постной среды: ржаной хлеб, рыбу, лук и квас.
Ее мать грузно села за стол, отломила хлеба, густо посолила его и отправила в рот. Нютка последовала примеру, так и не решаясь начать разговор.
– Вы из вологодских земель приехали-то? – спросила Домна.
И верно, вот о чем надобно спросить.
– Из вологодских, из вологодских. – Ее долгое «о-о-о» поплыло по двору, то ли лаская уши, то ли, напротив, раздражая их. – Поранька, поди-то во двор. Рыб сло-о-жи в чан да солью пересыпь.
Девка вышла из дому, даже дверь прикрыв за собою безо всякого звука.
– Натворил наш пострел делов, – сказала Домна так, будто Ромаха был ей не чужим. А слово «пострел» сказала, как хозяйка, окая. – Надо теперь грех-то покрывать.
Баба улыбнулась, нехотя, словно под нажимом, но сразу стало видно, что она не так стара.
– За косу-ти оттаскала. Ишь, только оказалися здесь, а подол задирать. Полоротую выростила, – не сказала, плюнула она.
И поглядела на Нюту, будто та вела разговор. Все на себя взяла бойкая Домна вместо нерадивой подруги.
– Полоротку? [71] – все же спросила Нютка и тут же заторопилась: – Сватов к вам зашлем, все будет честь по чести.
– Есть ли нам цесть от вашего жениха-то? – молвила непонятное да прицокнула языком. – Не казак перекати-поле нужон, а наш, пашенный.
Домна, вновь ухватив нить беседы, сказала, что охальник рад жениться, сказала про жалованье казацкое немалое да всякие промыслы. А в конце вызнала, что надобно родителям, когда прийти со сватами, чтобы все было как заведено, когда сподручней свадьбу играть.
Паранина мать – ее звали Марьей – потом стала куда добрее, спрашивала про Нютино пузо, про житье на сибирских землях, про то, когда выпадает снег и ждать ли злых инородцев. Бабой она оказалась толковой. Скоро беседа меж ними текла, будто знакомы все трое были тьму-тьмущую лет.
Параня вернулась в избу, когда Нюта с Домной уже собрались обратно в острожек.
– Порешили? – испуганно спросила девка и тут же, углядев что-то на материном лице и на лицах гостий, улыбнулась осторожно, одними глазами.
* * *
На Покров Святой Богородицы повалил снег, обряжая в белые одежды стылую землю, посеревшую Туру, высокий острожный тын и казачий курень. Это словцо, подцепленное у сотоварищей, и сейчас казалось чудным: изба, хоромы, зимовье, землянка – то было делом привычным, а длинный дом, похожий на нору, принесли сюда вольные люди с