Почти три десятка лет прожил на белом свете, а никогда не был так доволен жизнью, каждым ее днем. В схожей череде их находил не утомительную скуку, а довольство, гревшее сердце. Еще недавно казалось оно каменным, а теперь по воле синеглазой забавницы стало горячим, бьющимся гулко и громко, стоило лишь услыхать ее голосок, напевающий что-то или бранящий пса.
Тогда, углядев в грязном кабаке ее рядом с одноруким мужиком, он замер на мгновение: такие девки в этих краях не водились. Все его намеренья: привезти неуемному братцу женку, самому держаться подальше от сарафанов да кос – все оказались пустыми, словно пуля без пороха. И одно желание снедало его: прижать к себе, увидать в глазах ее не ужас, а восхищение. Защитить ее от семи ветров, от горя да несчастья.
А она противилась.
Твердила про отца да жениха своего. Сбегала, словно лисица дикая. Выказывала отвращение. А он, Страхолюд, все надеялся – и дурно справлялся с ее защитой.
Месяцы прошли, не годы, а Нютка, Сусанна, гордая дочь Степана Строганова, ждет его дитя, его сына. Ходит куда медленней, ворочается, тихонько кряхтит во сне. Пополнел ее стан, потяжелела она, изменилась. А для него нет на всем свете лучше да краше.
Снег все падал. Он невольно вспомнил бабкино: «Много снега на Покров – жди свадеб» – и улыбнулся. Сколько можно стоять на крыльце? Что удумала?
Петр собрался было вернуться в избу, да передумал: расстроится ведь.
Наконец услышал он шаги, прижал телом своим дверь – пусть помается, открывая.
– Петр! – тут же донеслось возмущенное, и он тихонько отошел, выпуская свою женку.
Вот отчего она велела ждать на крыльце. Свадьба для бабы – большая сласть, даже если та свадьба чужая. Сусанна была достойной дочерью Евы: юбка с красной вышивкой, а под ней – еще юбки. Углядел краешек – и тут же захотел подцепить, поглядеть, что там; шубка красного аглицкого сукна, расшитая бисером, да с пуговицами большими, а на вороте соболь – местный, пушистый, самолично добыл его прошлой зимой и приберег. Шубка распахнута, а надо бы прикрыть грудь, виднеются бусы яркие в три ряда.
– Хороша? – скромно улыбнулась.
Только его не провести, знает Сусанна о красе своей. О том, как соболь оттеняет темные ресницы и брови, какой легкостью веет от нее, под просторной шубкой не углядеть, что ждет дитя.
– Хороша, – ответил скудно и, взяв за руку, повлек за собой. Трое саней, должные довезти до деревушки всех обитателей острога, ждали их у ворот.
Все казаки нарядились. Трофим вытащил лисью шапку, изрядно потраченную временем. Оглобля – кафтан польского покроя, взятый неведомо где. Богдашка – тот выпросил себе волчью шубу, длинную, и сейчас путался в ней, вызывая смех у казаков.
– А жених-то где? – заволновалась Сусанна.
Да зря. Он уже показался на пороге избы под самой башней, где жили Егорка Рыло и Пахом. Все трое вышли, шутили о чем-то своем. Друзья стукнули братца по плечу: «Гляди, не оплошай!» Они пошли, чуть вихляясь из стороны в сторону, и Петр еле сдержал докучливое желание оттащить жениха, окунуть в свежий снег.
* * *
Жеребцы застоялись в стойлах, рванули рысью. Полозья сдирали белое покрывало, и за санями оставались земляные полосы. Братец засунул два пальца в рот, залихватски свистнул и напугал жеребцов.
– Угомонись, Ромаха, – молвил Петр и поймал на лице братца недовольство.
Дай Бог, крестьянская дочь Параня успокоит его, придаст серьезности и покоя. С каждым годом Ромаха становился старше, да не умнее. Не отказаться от него, не оставить одного плыть по волнам бурной реки. Поддерживать его, беречь, пока не окрепнет, – обет выполнил, как и надобно.
– А-а-а, за невесту-у-ушкой еду-у-у! – завопил жених, встал на ноги и, придерживаемый друзьями, раскинул руки, будто собирался лететь.
Все заулыбались: ишь, как парня-то распирает, как не терпится!
– Братец, упадешь ведь, – спокойно молвил Петр и услышал неожиданно дерзкое:
– Вовсе и не братец. Забыл, что ль?
Хохот полетел за санями прямо в деревню Рябиновку, где Параня, ее семья и соседи ждали свадебный поезд [72].
– Ромаха, думаешь, женкой обзаведешься – так сразу вровень с нами встанешь? Честь держи, а то живо охолодим. – Трофим – по лицу видно, разгневанный – вступил в разговор.
С ним Ромаха не посмел поспорить. Сел в сани, как положено, одернул богатый наряд и попытался придать себе тот вид, что положен жениху.
– Как не братец? – услышал он рядом тревожный шепот Сусанны и только накрыл ее холодные ладошки своей горячей рукой.
4. Даруй избавление
Свадьба Ромахи и Парани удалась на славу. Осень – время сытости, изобилия и разгула. Обитатели Рябинова острога и три семейства пашенных сидели за столами, полными яств, любовались статной, пышной невестой и удалым женихом, кричали «Горько!» и провожали молодых в Петрову избу, где приготовлена была холодная клеть, наспех сколоченная на прошлой седмице.
Медовухи выпито было немало – на что Петр всегда знал меру, и то увлекся, осушал чарку за чаркой. Пили за новую семью, за счастье и детей, что не замедлят появиться.
Отец Прасковьи – Парамон Ла´муха, невысокий мужик куда ниже женки и дочери, – оказался толковым и сметливым. Сказывал, как худо ему жилось в родных местах, что забирали все ловленное да собранное на поле; здесь, в Сибири, надеялись они, опосля первой голодной зимы отъедятся.
Петр сказывал ему, что здесь всяк рукастый найдет себе дело. А потом зачем-то принялся вспоминать друга своего Бардамая, как радовался бы он свадьбе. Крепким оказалось вино – Петр говорил о всяком открыто и сам себе дивился.
– Пойду я в Домнину избу. Полежать бы, сынок брыкается.
Голос Сусанны оторвал его от разговора с новым родичем. Что-то насторожило: надтреснут, слаб тот голос. Ужели захворала? Но женка уверила, все ладно.
Медовуха оставила Петра за столом, в веселье и лихом разгуле. Афоня усадил его рядом, затеял обычное: «Помнишь, друже, как мы под старым зимовьем…», и потекли мужские байки.
Скоро за столом не осталось женок. Петр подивился, куда ж девались они. И ответ вышиб весь хмель из его дурной головы.
* * *
– А-а-а-а…
Сначала крик ее был недоуменным: отчего так больно, когда должно быть радостно? Каганьку она рожает, сына. Какие ж тут муки?
– Терпи, терпи, милая, – упрашивала ее Марья, невестина мать.
– А-а-а-а!
Потом проснулась в ней ярость: чего ж она должна посреди праздника, посреди застолья испытать такое? За что? Петр сидит там, пьет медовуху, будто и не мается она